Эльмира Нетесова - Колымское эхо

— Он еще не знает тебя! А когда раскусит, сто раз пожалеет, что женился.

— Почему? — округлились глаза Вари.

— Ну, а что хорошего? Характер дрянь, на­стырная, упрямая, скандальная и злая. И все не по тебе. С рожи тоже ничего особого, кости да кожа. Не ущипнуть, не ухватиться не за что. Тебя одетую за бабу не принять. Сущий мужик, хоть спереди иль сзади. От того на тебя в тем­ноте не нападают. У нас даже старух лезли силовать, тебя никогда. Боятся, что на мужика напорятся и получат в рыло, да так, что все зубы из жопы доставать будут.

— И хорошо!—улыбалась Варя.

— Чего тут доброго! Хватай того, кто предложился! Руками и зубами держись за него. Больше никого не будет. А годы уходят. Так и останешься бабой-ягой девственницей. Кащеев нынче нету...

— Как это? А ты сидишь! Кто сам есть?

— Ну, нет. Я может и не красавец, но заня­той. При семье и детях состою. Из дома никто не гонит. Всех кормлю. За что с дома прого­нять? Я в семье, как-никак, хозяин.

— Слушай, Федь, а вот если б тебе предло­жили переехать на юг в дом, с садом, огородом, с постоянным солнцем и теплом, а и в доме все удобства. Ты уехал бы насовсем? — спросила Варвара.

— Не знаю. Лет пять назад мы всей семьей ездили к брату в Ялту. Да, тепло, полно солнца. Море под боком, всякие фрукты, а душа взвыла и запросилась обратно на Колыму. И все мне не так. Ну, хоть волком вой. Ни есть, ни спать не хочу, словно кто-то сглазил. Две недели прому­чился вот так и уехал домой. Все мне там чу­жим показалось. Вода затхлая, дожди постоян­ные, жратва никчемная, воздух сырой, все вок­руг серое. Не живет и не дохнет. Я ноги в руки и на самолет. Меня спрашивали, чего улетаю раньше времени? Я ответил, что еще жить хочу. С тех пор меня на юга под автоматом с Колымы не вышибить. Нет для меня другой земли для жизни. Я там на третий день задыхаться начал. И сердце вместе с ногами в отруб пошло. Коро­че, не по мне тот климат. А коли так, ничего не надо. Всякая птица в своем гнезде живет, его любит, так и я свою Колыму ни на что не проме­няю. Я тутошний, здешний, как сугроб. Хорошо иль плохо, дышу и радуюсь. Чужие красоты не по мне. А ты, сама решай. Женщина место для жизни выбирает иначе!

— Как? — удивилась Варя.

— Туда, где сердце придержит, там оста­нется.

— Но юг все хвалят...

— Ну, вот видишь, а я корявый! — рассмеял­ся человек громко.

Они еще долго разговаривали о море, о солн­це, о цветах и людях. Находили свои плюсы и минусы. Казалось, их спорам не будет конца.

...В это время Бондарев уже проехал два по­селка. Минуя их, снимал облезлую шапку, кре­стился, что-то шептал, оглядывался на обе стороны дороги, что-то примечал, сокрушенно качал головой и тяжело вздыхал.

— Совсем могилки не означены, не понять, кто где похоронен. Вовсе людей позабыли и за­кинули, совсем не навещают их. Так-то вот и жи­вут в одиночестве, неприкаянно. Обидно так вот остаться. Многие в безвестье поумирали. Знать, совсем никого из родни не осталось,— сокру­шался человек. Но, вот увидел памятник, зане­сенный снегом по плечи. Лицо от морщин раз­гладилось, улыбка скользнула по лицу:

— Не все забыты. Кого-то помнят еще. Но как мало таких...

— О чем ты печалишься? В такую пору кто поедет ставить памятник? Сам покойником тут останешься. Погоди, придет весна, все изменит­ся, оживет,— утешал водитель пассажира, а тот оглядывал кресты и плиты, называл имена по­хороненных:

— Вон там Яна Танич лежит. Четыре года Колыме отдала. Простыла насмерть. Всего два­дцать лет было. Красивая девушка была. Но Ко­лыма все отняла и саму сгубила...

— А вон там, возле дерева, Юрка Хохлов лежит. С голода умер. Здоровый был парень, как лось. И красивый, а голод одолел. Свалил его, как старика, иссушил и обескровил. Такому бы жить долго, родить детей, а он и полюбить не успел.

— Там Ольга прикорнула в уголке. Сердце сдало. По матери переживала сильно. А она и теперь живет, вся в слезах. Легко ли ей един­ственной дочки лишиться. Ее уже не поднять. Все кончилось. И для Оли, и матери нет боль­ше жизни. Вон на снегу цветы алеют. Выходит, недавно была. Да толк какой. Только саму себя гробит. Колыма, что отняла, то уже не вернет.

— А у меня вон там, неподалеку, мать лежит. Охрана забила,— глянул водитель на Игоря Пав­ловича и добавил:

— Вот тут по центру четыре барака стояли. Людей тьма была. Забузили из-за жратвы и под­няли кипеж. На работу не вышли. Администра­ция долго не думала. Послали пару бульдозеров навстречу друг другу. Люди в середине оказа­лись. Всех всмятку сгребли. Одни кости и кровь. Закопали всех в общей яме. Ничем не означили. А человек триста не стало. В общей могиле ле­жат. Без крестов и имен. Попробуй, отличи, где кто? Зато бунт погасили быстро, другим в науку, чтоб не бузили. И сколько такого зверства терпели в те годы, не счесть,— выдохнул человек тяжко.