Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов]

— Ну, если он просил, — возразил Эйнштейн, — почему не выполнить последнюю просьбу? — он неестественно хохотнул. — Хиля, что ты такая, улыбнись, человек просил.

Легкая тень улыбки скользнула по лицу Хили. Бен смотрел на небо.

— Вы помните его рассказ, — начал Эйнштейн, — про двух китайцев в публичном доме…

Он долго рассказывал, смеялся, призывал смеяться старушку Хилю…

— Очень хороший рассказ, — сказала Эстер, — но это не его.

— А я вам говорю… — начал Эйнштейн.

— Это Бабель, — сказал сын.

— А я что говорю, — продолжил Эйнштейн, — Исаак Иммануилович…

Сын не ответил.

Тихий таинственный смех, как легкий ветер, пронесся над кладбищем. Подошел нищий.

— Кого хороним? — спросил он.

— Бабеля, — ответил Эйнштейн.

— Куда ехал Бабель?

— Бабель ехал в Лос — Анджелес, — сказал сын.

— Плохой город, — запричитал нищий, — богатый город. Я бывал всюду — и что я вам скажу: чем богаче город — тем хуже нищему.

В Стамбуле подают, в Танжере подают, даже в Крыжополе подают — в Лос — Анджелесе не подают… У вас не найдется двадцати шиллингов?

— Я беженец, — сказал Эйнштейн, — никаких шиллингов!

— Вы можете дать долларами. — разрешил нищий, — 20 шиллингов сегодня всего полтора доллара. Вчера бы вам это удовольствие стоило два! Но что делать — доллар падает.

Сын протянул сотню.

Нищий начал рыться в карманах и, наконец, собрал всю мелочь.

— 63 шиллинга. Все, что сегодня заработал.

— Оставьте себе, — сказал сын, — выпьете за Бабеля.

— Вы откуда? — поинтересовался нищий.

— Из Лос — Анджелеса.

— Хороший город, — сказал нищий, — богатый город, почти Танжер…, — и, бормоча что‑то на иврите, потащился к воротам.

Время тянулось. Плыли облака. Что‑то пел юный тополь.

В отдалении, у свежевырытой могилы, толпились люди в смокингах, длинных черных платьях. Темнели зонтики.

Вновь появился нищий. Он жевал какой‑то батон.

— Крупнейший психоаналитик, — он указал в сторону толпы, — ранние психозы, астрология и сексуальная совместимость, мрачное видение мира. Умер от …, — он запнулся, — 20 шиллингов за информацию — не много?

— Я все еще беженец, — сказал Эйнштейн.

— А господин из Лос — Анджелеса?

— Не люблю повторяться, — сказал сын.

— Плохой город, — начал нищий, — бессердечный город, хуже Танжера… От чего умер господин Бабель?

— От жизни, — ответил сын, — с вас 50 шиллингов за информацию.

Нищий затрусил к свежевырытой…

У ворот кладбища затормозило такси. Из него выскочил раввин — молодой, высокий, стройный, и по — спортивному побежал к сыну.

— Вы заготовили, что я вас просил? Мое слово о покойнике? Быстро, быстро.

Бен Кохба достал сложенный лист бумаги.

— Не знаю, может быть не очень хороший перевод.

— Вы здесь все указали — заслуги, добродетели, чем он был ценен для вас, для мира, для евреев? Я же его не знал…

И, не дождавшись ответа, поскакал вслед за нищим.

Там уже ждали. Раввин извинился за опоздание, что‑то пробормотал об антисемитизме таксистов, сделал трагическое лицо, достал бумажку и начал надгробную речь.

— Это был самый веселый человек, — сказал он, — он смеялся всегда. Он смешил народ. 170 миллионов. 240! Потом двести пятьдесят…

В толпе начался шорох. Никто ничего не понимал.

Покойник был всю жизнь мрачен.

— Он никогда не улыбался, — сказала дама в вуали.

— Какие сто семьдесят миллионов?

— От него выходили со слезами.

— Ш — ша! — зашикал шамес, — надо уважать память покойного.

— …Смех, — продолжал раввин, — было единственное, во что он верил. «Мир, — говорил он, — уцелел, потому что смеялся». И он смеялся — над тиранами, идеологией, историей, географией…

— Когда? Где? Кто видел его смех?! — вопрошала дама в вуали.

— Возможно, он загнал его в подсознание? — спросил сосед.

— Ш — ша! — сказал шамес, — давайте уважать память покойного.

-,, — и он просил, — вещал раввин, — когда он умрет, чтоб мы смеялись. Он не оставил нам ни миллионов, ни домов…

— Во — первых, оставил… — возмутилась дама.

— Он оставил нам завет радости! — продолжал раввин. — Смейтесь, люди! — призывал он, — смейтесь и радуйтесь!..

— …А, во — вторых…

Но ее никто не слышал. Все уже смеялись — никто не посмел нарушить последнюю волю усопшего.

— Смейтесь, — шептали даме, — неудобно, все смотрят.

— Но я никогда не смеялась.

— Это особый случай, — объясняли ей…

Волны смеха доносились до Кохбы с матерью и Эйнштейнов, потом хохочущая процессия прошла мимо них, расселась по лимузинам и умчалась.