Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов]

— Откуда вы знаете, что я думаю? — в недоумении спросил Лурия.

— По вашему правому глазу… Когда люди больны — они не хотят умирать, они хотят быть бессмертными…

— А чего хотят бессмертные?

— Не перебивайте меня, — сказал Шимен, — когда человек бессмертен… Вы хотите знать, что хочется бессмертным?.. Варт а вайленке… Сто лет, либе герр, продолжалась «Симха — Тора», сто лет танцы — шманцы. Потом запахло «Йом кипуром».

— Почему? — спросил Лурия.

— Почему… Вы видели Немировского? — печально спросил Шимен. — С мсье Немировским можно неплохо провести вечер, ну, два… Но сто лет провести с Немировским?!

Береле — цадик, его можно слушать, раскрыв рот, но в конце концов рот закрывается. Представьте себе — сто лет слушать Береле! Сто лет слушать идиотские анкедоты Нахума Породистого «приходит муж домой, а жена…» Сто лет!

Вообразите страдания человека, который целый век должен смотреть на Цыпу.

И на наглую харю Хаима Разумного, которая от бессмертия ещё более обнаглела.

Мы не думали о жизни, милостивый пан, поскольку мы не размышляли о смерти.

И у нас исчезли цадики.

У нас больше нет умных людей, наши мудрецы превратились в идиотов.

Вы видели где‑нибудь такое скопище евреев — идиотов?

Зачем цадики?! Никто не спрашивает «как жить?», «зачем жить?», «для чего жить?» — всё равно! Смерти нет — живи, как хочешь!

Наша жизнь лишена трагизма, она потеряла всякую ценность, мы не дорожим ею, потому что не можем потерять.

Луч солнца в зелёной листве — ничто. Он будет всегда.

И красный закат не щемит нашего сердца — не последний.

Расставаний не будет, не будет «последних прости» — зачем плакать, скажите мне, на плече у любимой?

Раньше, бывало, обнимешь милую и как подумаешь, что придёт пора расставаться, полоснёт тебя печаль, будто сабля, и вспомнишь, что ещё молод, схватишь её на руки, побежишь в луг, под луну, задыхаясь от радости…

Печаль исчезла из жизни нашей, милостивый пан, но кто бы мог подумать — вместе с ней сбежала и радость.

Всё делалось лениво — лениво уходили в поле, никто не стрелялся от любви, не вешался от предательств.

Не сидишь вечером с цигаркой, не смотришь на звезду, не думаешь, что будет потом, после, не грустишь, как бегут годы…

Триста лет — это много, это позволяет сделать кой — какие выводы.

Например, о человеке.

Человек не меняется, пан, в лучшем случае покрой его брюк или рубахи. Он всё такой же подлый и прекрасный, алчный и щедрый, такой же ганеф и такой же «а менч».

Всё те же под небом «цорес» и всё те же «глик».

Количество добра в мире всегда одинаково, мсье, и всегда одинаково количество зла. Каждый покупает, что ему нравится.

Добро не товар, очень немногие берут добро — это цадики.

Зло идёт лучше — его хватают ганефы.

В основном все берут понемногу и того, и другого, на всякий случай.

Люди ничем не отличаются друг от друга. Французы не лучше греков, и поляки не хуже румын. Всё зависит от того, сколько каждый взял добра или зла.

— А евреи? — сросил Лурия.

— Что евреи… Бывает гой — праведник и еврей — ганеф. Кто сколько взял…

Добро и зло открыты для всех. Евреи… Слишком много иронии, скажу я вам. У них одинаковые глаза, у евреев — или в обоих печаль, или в обоих ирония. Никакого равновесия… Сумасшедшая нация. Они не знают границ, евреи и дивут в — разнос — слишком громко плачут и безудержно смеются.

Они могут страшно раздражать и довести вас до бешенства… Но что мне вам сказать — я их люблю…

Вот, мсье, моё мнение об этом мире. Конечно, я исхожу из своего трёхсотлетнего опыта. Тот, кто прожил лет семьсот, возможно, скажет вам другое, но с меня хватит и трёхсот.

Бикицер, жизнь наша становилась невыносимой.

По вашему левому глазу, уважаемый эффенди, я вижу, что вы не понимаете. Вы не понимаете, и не потому, что вы не цадик — просто вы никогда не были бессмертным.

Смертный не может понять бессмертного, как гусь — свинью.

Мсье Лурия мечтает узнать, о чём мечтают бессмертные? — Шимен вздохнул, — бессмертный мечтает умереть!

Но до этого он хочет жить. Мы тоже люди, уважаемый, мы хотим печали и радости.

И мы вежливо попросили Янкла Дудла перестать строгать.

Он сделал вид, что не слышит.

Мы повторили нашу просьбу — пустэ майсэ. Он работал с ещё большим энтузиазмом.

И тогда мы перестали относиться к нему, как к любимому сыну, как к невесте. «Гинук», — решили мы и перестали ему откладывать, перестали носить штрудл, кастрюльки бульона.