Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман

— Умеете, — улыбнулась она. — Вы попробуйте- и увидите.

— Да нет, я утону. Точно!

— Не бойтесь, — она легко подталкивала его к краю. — Ну, побежали!

Большая толпа одетых людей наблюдала за ними. Гарику даже явстенно показалось, что он различил в ней морды членов комиссии.

— Перепили, видимо, — это, без сомнения, была дама из Управления, — надо вызвать милицию!

Гуревич робко оглядывался и явственно видел, как гегемон грозил ему кулаком, а офицер — кортиком! Как смотрели на него зверские рожи в вечерней толпе. Ему не хотелось тонуть — но еще меньше он хотел быть рядом с ними…

Афродита подтолкнула его, взяла за руку и они… пошли по воде, по морю, туда, за горизонт.

— Ну, вот видите, Гуревич, — говорила Афродита, — это легко.

— Кто бы мог подумать, — произнес он.

Гарик шел весело, подпрыгивая, волна счастливо щекотала пятки, ветер гладил голову.

— Как хорошо! — произнес он. — Почему я всю жизнь ходил по суше?

— Потому, что вы думали, что не умеете по морю. А вы умеете все… Куда мы пойдем, Гуревич? Хотите туда, где встречаются море с солнцем?

— А это возможно? — он не верил ее словам.

— Конечно. Это совсем недалеко. Дайте руку.

Ладонь ее была теплая, нежная, как вода в июле.

И они отправились туда, где небо встречалось с морем…

Пел ветер, брызги остужали возбужденную голову, и русые волосы Афродиты неслись сзади, как хвост кометы…

— Уже недалеко, — сказала она, — уже рядом.

— Вы там живете? — спросил он.

— Да, там мой дом, на волне…

— Это, наверно, не очень удобно, на волне? — спросил Гарик.

Она звонко рассмеялась.

— Хотите попробовать?

— Как, разве у меня получится?

— Вы такой смешной, Гуревич. Что может быть проще, чем жить на волне?

И она подсадила его в первую набежавшую.

— Мне хорошо, — сказал он, — я хочу жить на волне.

— Живите, — ответила она, волн много.

Она села на ту же волну, свесила ноги — и они катались и визжали, и звуки Шопена носились над ними…

…Взяли их скоро, на милицейском катере.

Гуревич все время выскальзывал из рук милиционеров, те чертыхались, а Афродита звонко хохотала.

— Ни бабу не взять, ни мужика, — ругался сержант голосом гегемона, — прямо рыбы!

Гарик извинялся, что он голый и что выскальзывает.

— Гуревич, — предложила Афродита, — если вы устали выскальзывать — сядем на волну — и ну их, а?

— А это возможно?

— Опять вы за старое!

Она приподняла его, посадила на волну, сделала ручкой милиционерам — и они покатили.

И катер, сколько те ни давали газа, не мог их догнать.

А потом скрылся из глаз.

Она весело болтала ногами, поднимая искрящиеся брызги.

— Будет море, — говорила она, — и небо. И место, где они встречаются.

— А комиссия, — спрашивал он, время от времени сваливаясь с волны, — а насморк?

— Там нет комиссии, — смеялась Афродита, — и нет насморка. Только море, небо и я… Вы останетесь со мной, Гуревич?

В смеющихся глазах ее катил девятый вал — и накрыл его.

— Да, — ответил Гарик. — Я хочу уехать от себя. Я хочу жить с вами. И на волне…

И Афродита поцеловала его своими влажными, солеными губами.

Зачем она это сделала?..

Может, если б она не коснулась его губ, он бы не свалился с волны и не проснулся.

Кто знает?..

Гуревич раскрыл глаза. Был вечер. Солнце уже село. Звуки Шопена доносились до него — это играла мама, тогда, давно, оттуда…

Море и небо были черны, и не было видно того места, где они встречались.

Волны катили в темноте. Они были пусты…

Пляж был гол…

По берегу катил милицейский мотоцикл. На нем сидел сержант, как две капли воды похожий на гегемона, и подозрительно смотрел на Гуревича.

Он явно происходил от обезьяны…

Гарик вдруг почувствовал неопределенную легкость и ясность.

И он решил уехать.

Не от себя — это было невозможно.

От них…

Главный не знал, что предпринять.

Он просидел в морозильнике больше часа, обледенел, но ни к какому решению не пришел. Гениальная мысль не озарила его остуженный мозг.

Он выскочил, схватил «Отелло» и начал его детально изучать. Тут надо заметить, что обычно Олег Сергеевич читал пьесы следующим образом.

Он раздевался донага, опрокидывал бутылку коньяку, разжигал в камине огонь, брал пьесу и ловко швырял ее в огонь.

Жег он страстно, под Вагнера, помогая кочергой и дуя во все щеки.

И чем больше ему приносили пьес — тем выше был огонь.

Он плясал вокруг, как дикарь, зычно вопя и горланя.

Пьесы горели по — разному. Возможно, это зависело от жанра.