Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман

Кроме того, театр был известен своим репертуаром. Никому в стране не разрешали таких смелых пьес, сатирических комедий, драм зарубежных авторов, как ему.

Тут было две причины.

Во — первых, необычайный талант главного режиссера — сатирической комедии он выбивал зубы, трагедию превращал в фарс, зарубежных драматургов — в советских, критику — в аллилуйю, и вообще своими постановками с невероятной легкостью доказывал, что Чехов графоман, а Теннеси Уильямс на грани слабоумия.

Его ценили и все разрешали.

Во — вторых, как вы уже догадались — буфет.

Руководители знали: что бы Главный ни поставил, все равно зритель увидит бутерброд, ожидающий его в антракте.

Так текла пасторальная театральная жизнь, пока вдруг Главному, — какая муха его укусила? — захотелось в театр помимо хорошего бутерброда — талантливого режиссера.

И он пригласил Гуревича.

Эта была одна из основных жизненных ошибок Главного.

Гуревич был вне систем. Откровенно гениален. И повсюду тянул за собой скандал — каждый второй его спектакль запрещался, вызывал толки, опрокидывал Станиславского и прочих.

С приходом его в Театр Абсурда все изменилось.

Во — первых, он затмил буфет. Не то, чтобы полностью, но все же. Ему удалось расколоть публику.

Часть продолжала ходить в буфет, но часть — на Гуревича.

Его постановки будоражили и, в отличие от Главного, у которого даже через революционные сцены видели буфетный бутерброд, у Гуревича в любом бутерброде проглядывала контрреволюция.

Это в тайне тешило сердце Главного — помимо всего, ему еще хотелось, чтобы его театр был фрондерским.

И потом, Главный догадывался, что, в отличие от него, Гуревич может из любого графомана сделать Чехова.

Он лелеял Гуревича, защищал его от директора, который угрожал Главному, что все они полетят, несмотря на буфет, и даже выделил Гуревичу отдельную комнату в коммунальной квартире на Невском.

Театр из продовольственного постепенно превращался в интеллектуально левый, сюрреалистический и авангардистский.

О нем написала «Монд», его посетил посол Ее королевского величества, и в модных салонах по обе стороны океана споры начинались с него. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не «Отелло», который все это придушил, причем руками гениального Гуревича.

Гуревич решил поставить бессмертную трагедию совершенно по — новому. После долгих размышлений он превратил венецианского мавра в ленинградского еврея.

Он увидел в драме Отелло — драму чужого, непризнанного страной, людьми, и вечно ожидающего подвоха.

Отелло играл Боря Сокол. Он не картавил, был без пейс, говорил текст Шекспира, но было ясно, что это затравленный еврей.

Репетиции шли спокойно, шились костюмы, возводились декорации.

Скандал разразился на приемке.

Гуревич переоценил свой гений — он думал, что никто из комиссии не поймет его решения, но нашелся один член, который увидел все и чуть не отдал концы…

Приемка шла ночью — Гуревич еле успевал.

Приемочная комиссия была небольшой — дама из Управления культуры, дама из комитета партии, рабочий с «Электросилы» — глас народа, гегемон, офицер флота — Отелло как‑никак был генерал, директор театра Орест Буяновский, юная комсомолка с текстильной фабрики — видимо, специалистка по Дездемоне, товарищ из Демократической Республики Мавритании — земляк Отелло и еврей Юра Дорин — чтоб не думали, что в стране свирепствует антисемитизм.

Всех их сплачивала ненависть к театру и любовь к антрактам.

Ах, если б спектакли состояли из одних антрактов!

Ах, если б пьесы были в пяти антрактах с буфетом!

Ах!

А тут пять актов, длинных, бесконечных, где терялась иногда надежда дотянуть до антракта.

Главный прилетел прямо из морозильника, прямо к началу.

Он расцеловал всех членов и сел сзади — скромно, ненавязчиво.

Гуревич дал сигнал — и спектакль начался.

Из всей комиссии пьесы не читал никто. Во всяком случае, до конца. Все члены жевали бутерброды, принесенные Орестом Орестовичем. Даму из райкома он кормил лично, с руки. Когда раскрыли занавес — Орест Орестович был возмущен.

— В чем дело, Маргарита Степановна еще не поела!

— Ничего, ничего, — давясь икрой, бормотала Маргарита Степановна, — начинайте.

Она кивнула головой Брабанцио.

— Говорите, что там у вас.

Спектакль начался.

За время всего спектакля никто из членов комиссии не проронил ни слова.

В антрактах дамы ходили в туалет, важно, торжественно, словно суд, удаляющийся на совещание.