Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

— Бродяги, воры, бандиты!.. Хватайте их!..

Дождь совсем перестал, но дул порывистый ледяной ветер, от которого спирало дыхание. Луна, огромная и ослепительная, будто опускалась на нас сквозь просветы в легких, вытянувшихся в струнку облаках. На улицах не было видно живой души. Когда мы добежали до площади Коррехидора и остановились, то услышали, как куранты собора бьют полночь. Тогда мы взяли вверх по переулку, чтобы таким манером дойти до дома, где живет семья Окурка, — а стоит этот дом на улице, которую у нас зовут Задобойная, потому что она крутая и вся ступеньками. Ноги нас едва держали — боком нам выходили, как вы сами понимаете, эти предательские сладенькие ликеры.

— Теперь нам крышка! — заявил Клешня, останавливаясь в подворотне Окуркова дома. — Идите куда хотите, а я ни в этот, ни в какой другой дом больше не полезу. Не ровен час…

— Я тебя не брошу, — ответил Окурок, хватая его за руку, с такой решимостью в голосе, что и меня проняло.

И тогда Клешня, у которого всегда все сразу — и понимать серьезные вещи, и плевать на них с высокой колокольни, — предложил:

— Надо кончать с деньгами, что еще остались. Плохая примета — пускаться в загул, а потом возвращаться домой хоть с мелочью в кармане. Так что гуляй, ребята!

— Слышь… Я бы пошел с вами, — сказал я, — но нет больше сил терпеть эту резь в ногах, а с холодом она воротилась. Все кругом закрыто, а так вот шататься по улицам я больше не могу… Так что вы уж меня простите, но здесь два шага до материна дома, и я потопал…

— Ну, как знаешь, — сказал мне па это Клешня, — но я тебе говорю, что тебя там возьмут за задницу… Все уже разнеслось по городу, в этом я уверен, и так или иначе… А вот если хотите, то пошли в трактир Рыжего — у него как раз и собирается такая шушера, которой нечего терять. И почти все — приезжие, вы же знаете. Нынче ночыо будет полно народу: завтра ярмарка, а накануне торговцы и погонщики всегда режутся в карты до утра… Если выиграем, то прыгаем на пятичасовой поезд, — я знаю место подальше от станции, где он замедляет ход, и там никто нас не заметит — и едем в Монфорте. Пересидим несколько деньков, пока здесь шум не уляжется. Я ведь и в худшие переделки попадал, и всегда так бывало: пошумят- пошумят — и забудут… Так что решаем?

Я еще немного подумал. Конечно, Клешня был нрав. Я с ними был одной веревочкой связан — во всяком случае, до тех пор, пока не смогу объяспить, как все произошло. Я это сейчас и делаю — и ведь сразу же видно, что я ни в чем не виноват! А кроме того, я знал, что, как только останусь один, на меня сразу нахлынет «задумка» и мне с ней не справиться — слишком уж много всего на меня навалилось.

— Ну что, решил? Не дрейфь, парень… Когда ты с друзьями, надо идти с ними до конца, — сказал Аладио, кладя мне руку на плечо.

— Ну, вам видней! Мне‑то всего и нужно, что оказаться в тепле и скинуть башмаки. Что ж, пошли.

Говорить я это говорил, но это была не вся правда. А по правде‑то, у меня было неспокойпо на душе — и хотелось пойти туда, где люди, где суматоха, где весело, и пить, пить — пусть все нутро полыхает, — лишь бы не росло и дальше это чувство.

— Не стоит идти, покамест кабак не полон — а люди там начинают собираться, когда уже за полночь. Еще часок потянем. Потерпи, может быть, найдем какую‑нибудь дыру, где бы перепадать.

Уверенность, с которой говорил Клешня, — а у него иначе не бывает — придала мне сил, и мы двинулись вниз по улице Форнос. Небо совсем очистилось, и холод пробирал до костей — видно было, что к утру ударит сильный мороз. В самом конце улицы мы прошли мимо пекарни Паррокьи; дверь была открыта. Окурок сделал нам знак идти дальше, а сам набросил покрывало на голову, зашел и через минуту верпулся с парой бутылок самогона. Потом мы забежали в ворота одного дома, чтобы не попадаться на глаза прохожим, которые шли навстречу по улице Эстрела. Глядя в щель ворот, мы видели, как несколько человек выходили из пекарни и показывали руками в ту сторону, куда, по их разумению, убежал Окурок. Все шло как‑то не так… Когда и те и другие, наконец, убрались, мы прибавили шагу и пошли по улице Теселап, такой темной, что не знаю, горел ли там хоть один фонарь. Тут мы и сделали по глотку из первой бутылки, и глоток вышел такой, что бутылка вдруг опустела. И самое время было: я уже разваливался на ходу. Со мной всегда так: едва подступит тоска — и я уже пи на что не гожусь и хочу только одного: пристроиться где‑нибудь, где ни одна яшвая душа меня не увидит, и сжать зубы, и кусать себе костяшки пальцев до крови — именно до крови, потому что боли я никогда не чувствую…