Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

У меня уже не было сомнения, что эта новая глупость, которую мы сейчас сотворим, снова вызовет у меня «задумку» во всем теле; я так и чувствовал, как она поднимается у меня из глубины груди, как всегда перехватывая дыхание, перебивая и рассеивая по ветру все мысли. Уверяю вас, сеньор, что это — как столбняк, как помрачение, как черная мгла, что заполняет всю голову, и уж не знаю, как еще сказать… Во всяком случае, со мной это происходило еще мальчишкой, хотя мне и не приходило тогда в голову назвать это «задумкой»; а кончалось это всегда обмороком, как будто я просто засыпал… И хотя когда я приходил в сознание, то бывал весь избитый, а то и израненный — мне ведь и пальцы сжимали тисками, и язык вытаскивали наружу, чтобы я им не задохнулся, — все же потом я чувствовал приятную слабость во всем теле, будто проснулся от долгого — долгого сна, а еще через некоторое время даже не помнил, что произошло… Но теперь…

Одно было ясно: увязли мы по самые уши, и делать нечего — только положиться на авось и шагать дальше. Теперь я даже желал, чтобы что‑нибудь случилось. Когда то, что происходит вокруг, обрушивается на меня всей тяжестью, оно может задавить то, что происходит во мне самом. «Задумка» всегда подстерегает момент, когда я останусь один, чтобы обрушиться на меня со всей яростью. И прогнать ее можно только так: я делаю вид, что не замечаю ее, и иду туда, где люди, и делаю все что угодно, лишь бы то, что снаружи, пересилило то, что внутри. И все же она всегда рядом: подкрадывается лисьими лапками, мягко, бесшумно, а потом вдруг схватит и начнет терзать, и все мешается в голове…

— Вы правы, и еще как правы, сеньор… Все дело в том, что стоит мне заговорить обо всей мерзости, что со мной творится, — и конца этому не будет. Быть может, я столько говорю об этом, чтобы хоть самому‑то себя понять. Я часто говорю сам с собою, и временами мне даже начинает казаться, что я не один, что нас двое…

Так вот, возвращаясь к своему рассказу, скажу, что я не шел, а едва плелся из‑за нарывов на ногах: от холода они у меня болели так, что в глазах темнело. Парни шли впереди и не переставали спорить. Хотя спором это назвать трудно — на самом деле это Аладио Окурок все тараторил и тараторил. Но его слова, как видно, отскакивали как от стенки горох, потому что дружок его шагал и шагал себе вперед, держа руки в карманах, и не отвечал ни слова, только иногда ругался и делал движение, будто хочет его ударить, — это они всегда так спорили… Так вот мы и дошли до переулка Бурги. А когда подошли к вырытой у стены яме, то Окурок еще раз попытался остановить своего кореша, но Клешня, не говоря ни слова, хватил его по раненой шее так, что тот полетел лицом вниз.

Надо вам сказать, что Клешня был в ту минуту такой бешеный, каким на моей памяти еще никогда не был. Так забрала его эта блажь, что казался он не просто пьяным — а выпил‑то он больше, чем мы двое, вместе взятые, — а злобным и неистовым, как буйнопомешанный, аж страшно было… Нашего Шанчика от выпивки никогда не развозило, нет, но когда он пил, то становился жесткий, мрачный, дикой; а когда уже больше не мог, то вдруг засыпал мгновенно, будто падал мертвый. И мог спать и день, и дру- той, и никто его не разбудит, хоть ты тресни. Но пока не пришел момент вот так упасть, он был во всем себе хозяин — и при этом такой задира и сорвиголова, что готов был драться со всяким, кто хоть глянет на него не так. Но рассуждал здраво и двигался так уверенно, что будто и ни в одном глазу. А что пьян, можно было догадаться лишь по тому, как он бледнел, то есть белее, чем простыня, да как глаза сверкали, но больше всего по тому, что он становился свирепым и бесстрашным, ровно дикий зверь, и Делал все, что ни взбредет в голову, и ничего слушать не хотел, и все сметал на своем пути. Хмель, говорю я, был виден в том, что он делал, а не в том, как он это делал.

То есть он вытворял такие глупости и дикие выходки — и так серьезно, что дальше некуда! Правда, излишне спешил и терял осторожность, что тоже было не в его натуре.

Ну вот, влез он в яму, прорытую под стеной, и стал выравнивать колышки, что были нам наподобие ступенек утром, когда мы в первый раз забрались в сад де Андрада. Делал он все на ощупь, и чуть — чуть ему помогал свет луны, едва проникавший в яму сверху. Я еще сказал, что не стоило бы соваться дважды в одну и ту же дыру: мол, если один раз нам сошло с рук, значит, другой наверняка выйдет боком, так оно всегда бывает. А он мне ответил, не переставая возиться со ступеньками: