Марчин Вроньский - Нецензурное убийство

— Езус Мария! — покачал головой железнодорожник. — Ну и дела!

Мачеевский ничего не сказал. Папироса погасла у него во рту.

Зыга вошел в кабинет коменданта, перечитывая рапорт Томашчика. У него не было сомнений, что одну копию уже вертел в своих коротких пухлых пальцах староста Сальвич, а другие — редакторы газет. Так возникла официальная версия событий минувшей недели. А люди — они всего лишь люди, и больше верят первой новости, чем второй. Тем более что вторая была бы куда как более запутанная…

Мачеевский упрекал себя в том, что недооценил этого пройдоху из бывшей политической полиции. На что он рассчитывал? Что прикрикнет на Томашчика, и тот испугается? А добился только того, что, пока он подставлялся под пули и чуть было не сдох в канаве, всё уже успели разыграть с благословения заинтересованных учреждений и Польского радио. Леннерт стал героем, а несчастный идиот Гайец — психопатическим политическим убийцей, провинциальным Элигиушем Невядомским [64] Элигиуш Невядомский (1869–1923) — польский художник, преподаватель и художественный критик, борец за независимость Польши, убивший первого президента Польши Габриэля Нарутовича. — Примеч. пер. , у которого тараканы в голове. Это звучало логично и подходило всем: журналистам, потому что придавало повседневной грязи прямо-таки кинематографический глянец, а староству — потому что было политически грамотно.

— Вот и вы, — кивнул старший комиссар Собочинский.

— Прошу прощения, пан комендант. Я хотел как можно быстрее отправить в Варшаву отпечатки убитого шефа банды. В нашей коллекции таких нет. Ну и его многочисленные фамилии. У нас он не был отмечен, — добавил Мачеевский.

— Садитесь, пожалуйста.

Не глядя на Томашчика, Зыга занял место напротив него. Политический следователь откашлялся и педантично выровнял стопку бумаг перед собой.

— Как я уже говорил пану коменданту, считаю своим долгом сделать заявление относительно последних событий. Не знаю, должен ли младший комиссар Мачеевский… — он нервно поправил очки, — присутствовать…

— Пан младший комиссар Мачеевский должен присутствовать. Особенно — пан младший комиссар Мачеевский, — подчеркнул Собочинский. — Ему не хватило времени написать формальный рапорт, а потому тем более он должен высказаться.

Томашчик снова откашлялся.

Зыге очень хотелось спросить, не болит ли у того горло, но он сдержался. Скрестил руки на груди и слушал.

— Пан комендант, — снова начал Томашчик, — я, разумеется, отдаю себе отчет, что, по мнению младшего комиссара Мачеевского, а может, и по вашему мнению, я к вам сюда с луны свалился. Но при этом я имею некоторый опыт в политической работе, и то, что здесь творится, для меня непостижимо. Как такое возможно, что при оперативных действиях есть раненые и убитые, что убит главный подозреваемый, без показаний которого у нас нет шансов докопаться до истины? Ну и этот угнанный «пежо»! Хозяин сам заменяет полицию, дает в морду преступнику, но по крайней мере действует результативно. О подобной результативности наверняка мечтают и некоторые из нас… — Он понизил голос и многозначительно поглядел в сторону Мачеевского. — К сожалению, результатом их действий является единственно погоня с дешевыми эффектами. А точнее говоря — с дорогими эффектами, потому что вся люблинская полиция должна за это краснеть от стыда. Ну, и настоящее чудо, что во время погони ни было жертв среди гражданского населения, потому что вы сами, пан комендант, понимаете…

— Довольно, — перебил его старший комиссар. — Все мы понимаем язык фактов, а для ваших комментариев придет время потом. Что вы на это скажете, младший комиссар Мачеевский?

Зыга поднял голову и обвел взглядом кабинет. Пилсудский грозно хмурил брови на портрете рядом с гербом, Собочинский нервно постукивал наконечником пера по столешнице, Томашчик торжествовал победу.

— Заявляю: ничего. — Зыга снова посмотрел на воинственный лик маршала на стене, а потом — в глаза Собочинскому. — Не в первый и наверняка не в последний раз мне придется подвергнуться оценке пана коменданта. Я незамедлительно напишу рапорт и положу его вам на стол. Вам — потому что, если говорить о том, что думает о моей работе пан Томашчик, то, полагаю, что… — он снова глянул на портрет, — что, перефразируя любимого Вождя, а ныне премьера, ему бы кур пасти, а не следствию меня учить!

— Вон! — рявкнул старший комиссар. — Оба — вон! Пан Мачеевский, рапорт через час! А вы, пан Томашчик… тоже лучше мне на глаза не попадайтесь.