Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

Ксения упорно продолжала выщипывать мох, и вскоре вокруг нее влажно забурела земля и замерцала кое-где голубая наледь мерзлоты.

Она искоса взглянула на Дудкина и спросила в раздумье:

— Вам нравятся красивые вещи, да?

— Я принимаю красоту в самых разных ее проявлениях, — отозвался Дудкин, и лицо его как-то странно преобразилось, заблестели глаза, расширились ноздри. — Я когда-то поступал в художественное училище. Меня срезали на рисунке. Мне плевать на рисунок. Сезанн был плохим рисовальщиком, но это зачинатель целого направления в живописи, его имя знает мир… Он был маг. Одна черная краска под его волшебной кистью давала спектр… Да что там! Сурикова из-за рисунка поначалу даже в академию не приняли. Эти неучи! Эта бездарь! В общем меня срезали, и я поступил в торгово-кооперативный техникум.

Ксения не знала Сезанна. Кажется, слышала мельком это имя. А в музеях и выставочных залах, в которых она бывала еще студенткой, полотна Сезанна ей не встречались. Либо она не помнила их… Но, наверное, он очень интересный художник! И ей любопытно было узнать, что знаменитого Сурикова не приняли в академию за слабый рисунок.

Ксения смотрела на Дудкина благоговейно.

— И вы бросили ваши занятия живописью? Досадливо морщась, Дудкин смотрел на приближавшихся товарищей. Он сказал вставая:

— Нет. Я не бросил и не брошу. Может, потому-то я и в тайге, чтобы вобрать в себя… ну… это небо, эту его чудодейственную глубину, чтобы ощутить, почувствовать эту тайгу, эти суетные ручейки, чтобы увидеть и познать свет алмаза, свет… ваших глаз…

Его речь становилась вдохновенной.

Ксения вспыхнула, что-то невпопад пробормотала и долго не могла поднять лица. Не могла поднять, потому что рядом стояла Жанна и сутулый Мамонов уже грохотал чайником.

Попив чаю, отряд двинулся вверх по ручью. Дальше и дальше, в глубь тайги.

В конце июня, возвращаясь по другому маршруту в лагерь, отряд наконец-то обнаружил в шлихах знаки пиропа — темно-вишневого минерала, спутника алмаза. Определили наиболее вероятное направление поиска по пиропам и пошли и пошли, не зная сна, забыв о еде… Дважды, правда, Объедкин привозил из лагеря продукты — все ту же тушенку и спекшийся, плавленый, грязный сахар. Пиропы то исчезали, то появлялись снова, и вели они неукоснительно к водоразделу, на возвышенные места, и там, под бродячими песчаными дюнами-тукуланами, исчезли окончательно. Ушли в землю, в юрские породы, засыпал их искрящийся, как снег, песок. Рыться в нем было бесполезно.

Котеночкин взмолился:

— До каких же пор мы будем здесь маяться? Нет тут никаких алмазов, и нечего за ними гоняться наобум.

Мамонов упаковывал лоток, ставший теперь ненужным. Он криво усмехнулся, покачал головой.

— Ты, Вася, рассуждаешь совсем как тот сезонник, которого привезли на Север по договору золотишко добывать, а он возопил: «А, такой-сякой начальник, говорил — греби да бери, а тут пенья, да коренья, да мерзлая земля!»

Котеночкин не обиделся.

— Все есть, — взмахнув руками, уныло согласился он. — И пенья и коренья, а вот алмазов нету.

— Вась, — предостерегающе вымолвила Жанна и стиснула губами травинку.

— Ну, хватит, хватит уж на меня влиять! Я ничего такого не говорю. Скажут мне — греби этот песок, пока до самой магмы не доберешься, — я буду гресть. Я такой человек…

«Ах, Котеночкин, Котеночкин! — благодушно подумала Ксения. — Уж такой ты человек… Может, и хорошо, что свела тебя судьба с Жанной. Она, пожалуй, научит тебя почитать родителей!»

А Дудкин молчал. Он похудел, оброс. Его фигуру спортсмена брезентовый пиджак не облегал так плотно, как прежде. Он уже не пел «Бесаме мучо — без семьи лучше…». Но позиций не сдавал. Спотыкался, но шел. Таскал рюкзак и отмывал шлихи.

Конечно, трилобитами он тоже перестал интересоваться. Они были для него уже пройденным этапом. Историей. Ископаемой фауной, и только. Кажется, он перестал мечтать и об алмазе в сто каратов.

Однажды ночью Ксения проснулась оттого, что кто-то пристально и долго на нее смотрел.

— Игорь, вы? — сонно спросила она.

— Я. Мне что-то не спится. Посидим?

Ксения оглянулась: все спали, ни одна голова не торчала из мешка. Намаялись за день.

— Ну, хорошо. Перекатывайтесь сюда поближе, — согласилась девушка.

Они сидели, до плеч закрытые спальными мешками, и молчали. Плыла белая мглистая ночь. Едва брезжил алым и розовым занимающийся рассвет. В тайге сторожко прошел опушкой лось, гордо пронес красивую голову.