Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

После кино в одну из таких ночей Ольга немного постояла у своего дома, обозревая притихший, как бы вросший в берег комбинат, о чем-то помечтала и ушла спать.

Разбудил ее легкий стук в окно.

«Геннадий», — подумала она и, запахнув на груди простынку, белая, как привидение, подошла к окну.

Точно, это был он. Несколько секунд Геннадий безмолвно вглядывался в окно, будто видел в нем нечто непривычное, поразившее его до немоты. Потом поманил пальцем — выходите, мол…

Ольга торопливо оделась и вышла.

— Грешно спать в такую ночь.

— Да, легко вам говорить. А мне с раннего утра на работу.

Он нерешительно кашлянул и потоптался на месте.

— Сейчас, в окне за темным стеклом, вы показались мне геммой, оттиснутой в драгоценном черном камне.

Ольга помолчала, вздрогнула от озноба. Ей приятны были эти слова Геннадия, хотя она и не знала, что такое гемма. Она была прямой девушкой, и она сказала:

— Я не знаю, что такое гемма. — А когда он объяснил, добавила: —Так бы и говорили, что брошь. Гемма… Красивое слово. И еще эта, как ее, камея, да?.. Но только какая же я вам гемма?

Они побрели куда-то к морю, изредка в такт шагам сталкиваясь плечами. И эти молчаливые шаги, эти нечаянные касания плеч были весомее, значительнее, определеннее слов.

И ночь действительно была хороша, из тех, какие выпадают на долю острова за год одна-две…

Теперь скалы и небо разграничивало уже не строгое серебро, как поначалу, когда луна висела низко, а золотая, искристая, зыбкая канитель. С этих скал, от этого неба нисходили могучие токи воздуха — дневную вонь они прижали к воде, отодвинули в море, и чудовищно запахло освеженными клейкими листьями ольхи. Этот запах способен был лишить разума в той же степени, что и какая-нибудь баловница благодатных почв мята или маттиола.

Геннадий резко остановился и резко повернул к себе девушку, запрокинул ее лицо.

Она вывернулась, больно оцарапав его пуговицей подбородок.

— Это вы зря, Геннадий, — сказала она тихо и как бы даже без осуждения. — Все-то вы испортили. Решительно все!

Ей почему-то стало так обидно — за то, что испорчена ночь с этой изумительной канителью по скалам, с этим очищенным и терпким запахом ольхи, с причудливыми бабами вкривь и вкось нагроможденной лавы, стало обидно за него. Вздумалось ему — взял, повернул, полез целоваться, будто она какой-нибудь столб неодушевленный, будто случайная какая-нибудь…

Укоризненно качнув головой, она повернулась и пошла домой. А он остался стоять позади, подавленный и, наверное, пристыженный. Она ему и слова не дала сказать в свое оправдание, да и что ему говорить?!

С Геннадием она теперь не встречалась. А зря. Ему было трудно по службе, ему было неуютно на острове… Он привык к большому городу, жил в достатке, его оберегали от болезней и бед. Его успокаивали, если случалась неприятность, и сулили добрые перемены. Что ж, он ждал этих перемен, ждал необычно увлекательной жизни, необычно красочной обстановки, знакомства и общения с необычно предупредительными людьми.

И кое-что, если не все, ему действительно выдали, а он не мог даже толком осмыслить этого и оценить. Он слишком сыто и беззаботно жил — и ему нелегко теперь было за небогатой едой, за повседневной неустроенностью рассмотреть общий фон, глубинный смысл, широкую перспективу нового своего бытия.

Но он тщился рассмотреть этот общий фон, он пытался постичь глубинный смысл того, что происходило вокруг, что непосредственно его задевало, что требовало его участия.

Не оттого ли он казался иной раз каким-то потерянным, иногда же попросту жалким? Ольга угадывала его состояние в общем верно. Ну что ж, он сам виноват…

А потом он надолго пропал, ушел с китобоями в море. Это случалось и прежде, но всего на день, два, три…

Корабли возвращаются рано или поздно, хотя и не всегда. Вернулись и китобои, с которыми уходил Геннадий.

Ольга повстречала их в столовой.

За столом эти скитальцы морей вели себя шумно и в выражениях, как правило, не стеснялись. Если Ольга не бывала занята с посетителями,, она одергивала остряков. Но сейчас, отпуская хлеб и консервы, конфеты и сдобу, стуча костяшками счетов, она едва успевала прислушиваться к разговору китобоев. А разговор ее встревожил.

Они бессердечно потешались над Геннадием. Ольга смутно уловила, что он действительно оплошал, оказался в своем деле явно не на высоте.

Когда китобоец вошел в стадо кашалотов, гарпунер (один из тех, что сидели за столиком) сказал Геннадию: