Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

— Доплыть бы до порта, — проскрипел он зубами, — до тех кубов, усеянных крабами.

В порту, у волнореза, были навалены огромные бетонные кубы, и всякий раз во время отливов их усыпали крошечные и желтоватые, как медные монеты, крабики. Крабов смывало, а они все лезли и лезли на гладкий замшелый бетон, будто им осточертела вода, опротивело море, будто захотелось им солнца…

Бориса сносило левее кубов, левее порта, и, может, это было даже лучше — не налетит в темноте прохожий корабль, не швырнет волной на бетонные углы, на высокую стенку волнореза.

Потом он как будто стал терять сознание. Но плыл. Почему-то мнилось, что там, на берегу, его должна встретить и протянуть руку с прилипшими к ладони крошками хлеба та красивая синеокая дивчина с налитой грудью, крепкими бедрами и тяжеловатой мужской статью. Та дивчина с Тендры…

И он плыл к ней, он ясно видел протянутую руку, и резал ему глаза ослепительный, снежный блеск песчаной кромки, проступившей в ночи.

А затем потянулась перед глазами нескончаемая, стылая, тупая желтизна. И опрокинулось черное небо.

Рушились миры. Сталкивались звезды. Огненноликие кометы влачили расшитые червонным золотом хвосты.

Рушились миры. Лбами сталкивались звезды. Кометы почему-то походили на пережженно-красные кирпичи с привязанными к ним бычьими хвостами.

Бред… Бред продолжался день, два… А на третий Борис очнулся и долго лежал, уставясь в аккуратно побеленный потолок. Пахло лавровым листом, лекарствами и чем-то приятно щекочущим — кажется, мандариновой сушеной коркой.

Борис осмотрелся. Рядом, на табуретке, стояли микстуры в зеленых бутылочках с ярлычками. Дальше, на столе, лежал кусок выделанной шкуры катрана — черноморской акулы; хозяин дома, очевидно, любил шлифовать дерево. Возможно, он был столяр… Или рыбак.

Борис отчетливо помнил комету с бычьим хвостом. Он силился сообразить, откуда вдруг у кометы взялся бычий хвост. И вспомнил. И усмехнулся.

В детстве отец рассказывал ему, как когда-то, еще до революции, в глухой деревушке, где он жил, солнечное затмение приняли за начало страшного суда. Затмение перешло в ночь. И всю ночь взбудораженные селяне жгли костры, молились и, ждали, когда свалится с неба камень с привязанным к нему бычьим хвостом… Вероятно, бычий хвост являл собою знамение сатаны, может статься, был его визитной карточкой.

В комнату вошла древняя старушка. Она горестно покачивала головкой.

— Очнулся, болезный?

Морщинистыми пальцами, обтянутыми сухой желтой кожей, она взяла с табуретки бумажку.

— Глони вот лекарство, дохтурша велела… Борис протянул за лекарством руку.

— И-и, болезный, чего-чего ты тут наговорил, бог тебе судия, — продребезжала она, пришепетывая. — Ты не с того будешь кораблика, что вот ноньче на мели затонул? Сказывают, «Креветка»…

— «Креветка»? — встрепенулся Борис.

— Ну, я и говорю… Проглони, проглони! Сказывала дохтурша — поможет. Простуда у тебя, вишь. И ослабление организьму.

— А люди, люди? — шепотом спросил Борис, чувствуя, как потеют у него руки. Слабость навалилась на тело, душная и непроницаемая, как плотное одеяло.

— Утопли люди, болезный. До единого утопли. Они, считай, на берегу уже были — ну, ночь, не приметили, вот стало «Креветку» ту на мели валять да обкатывать. Могло быть, они еще в море захлебнулись, бог тому свидетель. Тебя вот сынок мой подобрал на берегу, он сейчас на работе, сынок-то…

— Как утопли? — приподнялся Борис. — Не могли они, не имели они права утонуть!

Ну нет, теперь, когда он спасся, ему не хотелось и смерти тех, на кого он призывал ее еще недавно. Он хотел встретиться с Остюковым, чтобы, может, избить его, выругать, разоблачить… Что-то резко в нем надломилось, и свежий, еще кровоточащий излом должен был привести к возмужанию характера, к более зрелым и продуманным поступкам. Прежним он не мог оставаться.

Борис упал в подушки. Да, да, конечно, они утонули. Рыба, столько рыбы… Поздно спохватились. Понадеялись на Колдуна, и Колдун на что-то понадеялся. А Мякенький говорил, штуртрос заедало. Могло поставить сейнер боком к волне… Это конец. И все-таки он не хотел верить, что сейнер утонул. Не мог!

Днем он убежал из приветливого домика на берегу моря и пробрался в город на кладбище, где хоронили рыбаков.

Съехались их родные — матери, отцы, жены… Гремели оркестры, и рыдающие звуки похоронных маршей как-то не вязались со слепяще-праздничной медью труб.

Да, рыбаков хоронили с почестями, хотя таких похорон они не заслужили. Но стоило им благополучно добраться до порта и сдать рыбу — и встретили бы их тоже как победителей. В газетах написали бы о бригадире, что он-де провел судно сквозь шторм и ветер, через опасности и невзгоды, но не выбросил ни одной рыбы… И никто не пожурил бы его и не намекнул, что он рисковал сейнером, людьми… собой наконец! Победителей не судят.