Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

Гремела праздничная медь, каждым клапаном отражая солнце. Таял случайный снежок, выпавший в штормовые дни. У обочины кладбища бежали говорливые ручьи, кружило в них щепки, жухлую траву, конфетные бумажки и цветы, цветы, веселые живые цветы из траурных венков.

Борис протиснулся сквозь толпу, подошел к раскрытым гробам. Вряд ли кто узнал бы его. Был он страшно худ и черен, а на плечах висел мешковатый пиджак бабкиного сына. Да он и не смотрел на людей, он не хотел видеть скорбных материнских глаз, не хотел видеть плачущих жен. Он не давал себя разжалобить — у него были свои счеты с покойниками.

Первым, кого он увидел, был Остюков. Капитан-бригадир лежал в гробу какой-то громоздкий, синий, с одутловатым, странно непохожим без очков лицом. И как ни неприятно было на него смотреть, Борис смотрел.

Ему горько подумалось, что капитана, который при жизни был сволочью, хоронят как героя. А он, Борис Ярошенко, знает, каким этот человек был на самом деле, кого он пытался из него, из Пани Тищука, из других матросов сделать… Но Борис не мог крикнуть об этом всем, всем, кто собрался на кладбище — и жене Остюкова и его матери, — не мог крикнуть не только потому, что это прозвучало бы кощунством, что могли бы и не поверить, но и потому еще, что не имел права на обвинения и упреки. В жизни растерявшийся, он глупо плутал между трех сосен. Деликатничал. Ребят боялся обидеть. А за ребят драться надо было, вот что! А теперь кричать ему о какой-то обиде и низко и бесполезно.

Он взглянул дальше, в конец длинного ряда гробов, ища глазами еще одно лицо и боясь его увидеть. Этого человека, Паню Тищука, он ни о чем не спрашивал, ни в чем не корил. Мертвый, он ни на что не дал бы ответа.

Борис увидел Паню, его синеватое, как у всех утопленников, молодое, доверчиво-спокойное лицо. Завиток волос надо лбом шевелился, как у живого. И у шевелящегося завитка нестерпимо блестели черные, гладко зачесанные волосы Мани, жены Тищука. Вдовы. Лица ее Борис не рассмотрел. Тупая боль сдавила его сердце. Он согнулся, как от удара, и незаметно выбрался из толпы.

Парень в душе прямой, он не хотел, да и не мог себе лгать. Ложь плохую сослужила бы ему службу. Он думал о себе так, как сказал бы о нем посторонний, но неподкупно правдивый человек. И не в первый уже раз Борис убедился в страшной истине: он тоже виноват в гибели сейнера, в смерти Пани Тищука и других рыбаков. Да, он… Он… Он!

. Все могло повернуться по-иному. Иными могли быть у «Креветки» трассы, иными рыбацкие жизни. Но Борис вовремя не схватил Остюкова за руку и никого, никого не попросил, чтобы ему помогли с капитаном справиться.

Он задыхался от стыда за себя, от стыда, что пудовым камнем лег на сердце. И горе, потрясшее его до глубины души, не могло вылиться в надсадном, звенящем, облегчающем крике.

Борис плакал беззвучно. Он шел, не разбирая дороги, все выше, выше… С гор налетал свирепый ветер, горячил щеки, сушил слезы…

А слезы текли. Текли и высыхали.

Поселок Китовый, единственный на острове, насчитывал десятка три домов, включая службы и складские помещения. Он примостился на узкой кромке берега, за века отвоеванной Охотским морем у литых вулканических скал. Камни нависали над строениями грузно и внушительно, хотя не сулили обвалов: по расщелинам и выступам их крепко переплел вездесущий кустарник, въелась в самые поры цепкая трава.

Поселок нравился Ольге своей живописностью. Когда случался штиль, вода залива, носящего имя какого-то путешественника, становилась зеркально гладкой, и в ней отражались заросшие курчавым ольшаником обрывы, дряхлый вулкан, будто гранатовым ожерельем схваченный у кратера бугорками шлаков, трубы китокомбината…

Говорили, что пограничники с дальних застав отзывались о поселке с явной завистью и вожделенно: «О, наш Сингапур!»

Ольга знала, что Китовый — место далеко не худшее на Курильских островах. Поначалу она с трудом переносила густую вонь, волнами расходившуюся от мутно-багровой воды, начиненной вздувшимися внутренностями китов, от жироварного цеха.

Ей говорили, что к запаху можно привыкнуть, и она в конце концов постаралась привыкнуть. Она даже рискнула спуститься в жироварный цех, но к горлу подступила тошнота — от больших клокочущих печей исходил удушливый чад, готовая продукция отдавала едкой горечью.

Народ в поселке подобрался сплошь крупногабаритный, хриплоголосый. Эти парни, знающие себе цену китовики, немножко рисовались своим делом, близостью к морям и океанам, довольно большими в разгар сезона заработками. Они отпускали дурацкие окладистые бородки. Их бутафорские сапоги были подбиты острыми шипами, чтобы не поскользнуться на слипе.