Анатолий Королев - Эрон

Всплески никогда не повторяли друг друга.

Так, если в воду падал гладкий шарик из камня диаметром около трех сантиметров, то всплеск — а значит и звук, а значит и предъявление судьбы — получался очень слабым. Сфероид натягивал на себя воду, как жидкий чехол, и гасил колебания воды. Шарик меньшего диаметра, но с шероховатой цепляющей поверхностью производил совершенно иной эффект. Фазы и пассы такой вот, сонорной, судьбы изумляли разнообразием реакции: почувствовав первое прикосновение, жидкость стремилась сначала уйти от шарика, образуя вокруг падающего тела корзиночный всплеск в виде зубцов водной короны. Еще один миг — зубцы короны сливаются между собой, она утолщается, и неожиданно из глубины вырывается с поразительной скоростью изящная струйка… Наверное, таким вот было звучание судьбы Платона, идеализм которого был так устойчив. А вот если перед падением в бездну рождения тот же сонорный шарик достигал большей высоты звучания, то вместо струйки на поверхности воды стенки кратера смыкались в пузырек изумительной красоты — это и о твоей сонорной судьбе, бессонный читатель! — блеснув радужной круглотой, пузырек трагично и музыкально лопался… наверное, таким трагично-прекрасным было звучание божественной капли Анаксимандра: откуда вещи берут свое происхождение, туда они и должны сойти по мере необходимости…

Это только два примера причуд падения из тысячи капельных профилей. У каждой причуды своя жизнь.

Сонорный шарик мало похож на металлические градины из опытов Эджертона. Сонорный шарик — это акустическая сфера, которой окликается человек перед лицом сущего. Он ни гладок и ни шероховат, ни тяжел и ни легок. Он феноменален. Он одновременно лабиринт звучаний и резонансов и в то же время схвачен молчанием; капля, очерченная линией горизонта! Звук рождается только вместе с согласным всплеском фрактальной короны: гул пчел, пустота пещеры, звуки бегущей по склону воды, щелк поющей птицы или звук неизвестного звука — все это звучание отклика в ответ на страстный призыв быть. Этот отклик погружается в плоть бытия, как живчик в материнскую протоплазму, как слово в семантическую тавтологическую мантию смысла. Так проясняется звуковой помысел рождения, проясняется до ясности ответа; его суть в том, чтобы, очерчивая линией жизни, озвучивать красноречивое, дающее молчание сущего. В плеске касания — косточка дара, обрастает звучащим древом смысла, как зародыш обрастает плотью, в звуке дара имя обрастает судьбой, судьбой ответа. Высказывание — как звучание — связано с сущностью вещей, их тоном, и оно позволяет человеку — по тону — увидеть и оценить эту сущность. Словом, в падениях зерен на сонорную пашню, молчание сущего судящим звуком свыше высвечивает событие — акустику человека — из сонма беззвучных бессудных вещей, которые потому нельзя расслышать, то есть понять, что они неподсудны. Всплески, струйки, воздушные ямки, воздушные столбики, пузырьки, короны и корзины фрактальной фонетической мантии отвечают на безмолвный бесстрастный безгласный безличный град сущего страстным рыдающим звуком многомиллиардного хора существ или вещей, ибо они творят морально окрашенный резонанс, оценивая по достоинству то или иное творящее слово и, приговаривая звук ли, вещь ли, сущее ли, Бога ли; чашу с водой, зерно, щелк птицы, судьбу к уплате и пени за свою несправедливость сообразно порядку времени. Но суд этот нам не слышен.

…Итак, кто ты, человек? Ты — голосящий ответ на падение сонорного шарика. Всплеск и ничего больше. Но и не меньше… В человеке, таким образом, слишком много божественного смысла и мало собственного. Бог играет с самим собой в мировую капель, и видно — захвачен игрой. А во времени он не нуждается. Временем оплачивается бытие. Это пеня за длительность отвечания и только. В сущем нет никакого человеческого смысла. Во мраке света и тишине звука оно говорит лишь само с собою.

Время имени Мандельброта застает безбровую скуластую зеркальную Надин в августе 88-го как раз на месте преступления, а именно — в пешеходной столичной толпе — вздрогнул — они различает крылатого человека в нескольких шагах впереди. Клоун?! идет легкой бессмертной походкой, чуть развернув, подобно взлетающей птице, два прозрачных, как хрусталь, пернато-лебединых крыла, полных закатного, ярко-красного блеска. Крылья огромны, в три человеческих роста. Дзынь! одно перо из хрустальной чащи надает на асфальт. Незнакомец оглядывается и встречается глазами с героиней романа. Он явно изумлен. Его глаза широко раскрыты. Если бы не пара замечательных крыл, его облик — вид самого цивильного человека. Споткнувшись на ровном месте, Навратилова пытается в замешательстве обалдения поднять с земли тяжелое перо. Хрусталь холодной водой протекает сквозь пальцы.