Анатолий Королев - Эрон

— А если бросить ангельский взгляд на мою жизнь? — помедлив, спросила Надя, и сердце ее забилось.

— Нужно только решиться, набраться отваги и расплатиться за ужин. Счет, пожалуйста!

И счет был тут же предъявлен.

Крохотные ручки легли ей на глаза, раздался злой детский смех; содрав с лица цепкие пальчики, Навратилова опять обнаружила себя в пустой заброшенной комнате, окно которой было завешено грязными жалюзи: она лежала на больничной кровати, под колючим больничным одеялом. Чахлый свет крашенной синим лампочки мертвенным операционным светом освещал голые стены, где мутно рисовались очертания умывальника, полного мусором, контур чемодана под ним и белый мазок врачебного халата на одиноком гвозде. Пахло зеленкой и йодом. Тишина. Никого. Она поискала глазами насмешника. Пусто. И все же кто-то явно прятался поблизости: она чувствовала чей-то потный запах и слышала слабое дыхание. Шутника выдал гнусный смешок. С трудом повернув тяжелую голову, Навратилова увидела все того же несносного похотливого врача- карлика, который, пользуясь ее бедственным состоянием, по ночам обычно насиловал несчастное тело. Вот и сейчас она чувствовала в низу живота гадкую сырость после его утехи. Ненависть придала ей сил, и, опустив голые ноги на пол, она тяжко бросилась на мерзавца. Голый дьявол не ожидал нападения и, вереща, побежал было к двери из палаты, но споткнулся и пополз. Тут она его и настигла и, опустив колени на жирное потное тельце, принялась наносить слабые удары ножницами, которые она давно припрятала для расправы. Ее руки были так бессильны, что острие не впивалось, а только лишь скользило, оставляя царапины на жирной шее. Она плакала от немощи. Внезапно лицо Надин озарилось ясным острым лучом — по краю ножниц бежал дивный золотой мальчик и светил ей в лицо зайчиком от зеркальной ладошки. Свет обладал такой сверлящей мощью, что она разом пришла в себя… боже, она наносила удары по резиновой грелке, из которой хлестала теплая темная вода!

— Счет подан, — на пороге скверной больничной клетушки стоял Аггел, железная дверь отдельного блока была распахнута — там на свободе играли волны неземного сияния. Надя сделала несколько изумленных шагов к порогу, Шаг ее был невесом и упруг, тело — здоровым, руки — чистыми от крови мерзкого карлика, комната — пуста…

— Что со мной?

— Это не с тобой, а с любым другим, — ответил Аггел. — Все очень просто — играющий мир в каждый миг бытия предлагает im твой личный выбор тот или иной или третий другой вид вкус звук чувство мысль единого дара. Твоя участь необычайно легка — дать дару свою оценку и только. Я — Аггел! Я ангел закатного света. Я не имею ни вида, ни веса, ни вкуса, ни запаха. И не наделен человеческой речью. Я только звучу. Я дар. И только ты вольна увидеть и сделать глоток или отвергнуть его и оттолкнуть чашу дающего. Выбирай, где ты и с кем! В клетушке юдоли с мерзейшим голым насильником или с тем, кто может взмывать над временем.

— Я выбираю тебя, — и Надин протянула ладонь с решимостью вручить в его руки судьбу.

Оплачено!

И они взмыли над временем и крылато помчались над изнанкой ее судьбы и через взмах оказались в узком гулком пространстве жизни любимого и несчастного самоубийцы Франца Бюзинга, как бы маленького мальчика-школяра в скорлупе немецкого портового города Норденхама, в оболочке серого иезуитского колледжа в Бременхафене, в черных носках на подтяжках вокруг икры, в панцире немецкого духа: вот она — Франц и Надя — в одном лице — застенчиво замирает у рождественской витрины магазина игрушек, где за стеклом педантично построен маленький замок, здесь зима, а там — лето, окна распахнуты настежь и виден бал, танцующие фигурки кавалеров и дам… внезапно великолепие витрины нарушает знакомая по другой жизни кавалькада волхвов, на трубный глас слона Гаспара фигурки танцоров бросаются к окнам и — бац! — механика выходит из строя, гаснут огни сотен свечей, дамы и кавалеры падают на шахматный пол. Стекло витрины разлетается на равные осколки — один из них отсекает ладошку мальчика-Вюзинга и тот — а заодно и Надин — видит, что ладошка-то из папье-маше, что сам он не живой, а игрушечный, фальшивый. Через эту вот формулу фальши своего бытия Надин еще глубже входит в жизнь Бюзинга и, наконец, видит себя в его объятиях в той, забытой богом квартирке, которую они когда-то снимали на окраине Москвы, вблизи железной дороги с видом на снежный дворик… это и есть вечная жизнь? сквозь стон спросила она-