Дмитрий Панченко - Записки русского бедуина

Слишком блестящая победа во Франко-прусской войне, похоже, дезориентировала нацию, а профессора с пылом ринулись пособить. В их писаниях, помимо сочетания блестящего ума с отчаянной слепотой, поражает еще и заносчивость, столь часто выступающая у многих по самым незначительным поводам. Одна из причин проста: кафедры немецких университетов до недавнего времени были маленькими монархиями (тогда как кафедры английских или американских университетов — маленькие республики). Но что-то, повторяю, было в атмосфере. Почему-то успехов было недостаточно. Что-то мешало радоваться. Было мало догнать и перегнать, необходимо еще было насладиться торжеством победителя.

Опасения относительно реваншизма или какой-то злокозненной природы немцев мне представляются беспочвенными — по крайне мере, в отношении представимого будущего. Военный разгром освободил немцев от заносчивости, а послевоенная обстановка — с двумя сверхдержавами — не давала никаких оснований для ее возрождения. С другой стороны, страна быстро встала на ноги, отстроила превращенные в руины города, благоустроилась — исчезли основания и для опасного чувства униженности. В подробности входить не буду. Германия, возможно, утратила свой блеск, но вернулась к здоровым основам.

Наблюдения за тем, как немецкие любительские команды играют в футбол, навели меня на некоторые общественно полезные размышления. Я позволю себе начать издалека.

Ранневесенним утром, когда мне было одиннадцать лет, я вышел из дому и отправился бродить по городу, вернувшись не прежде, чем обошел всю его центральную, восточную и северную части — километров тридцать по моим расчетам. Мне казалось, что тут есть чем похвастаться, и на следующий день я принялся обстоятельно излагать свой маршрут соседу по парте Игорю Ш. «Послушай, — перебил он меня, — как тебе удалось запомнить столько названий улиц?» Таков был Игорь Ш., который однажды поразил меня до глубины души.

В том же пятом классе нам задали писать изложение по картине «Вратарь». Какие-то мальчишки играют в футбол, один из них стоит на воротах, образованных парой портфелей. Дело обычное, но угадывалось, что картина написана то ли в конце 40-х, то ли в начале 50-х. Впрочем, я не помню, когда в последний раз ее видел, и за точность описания не ручаюсь. Учительница литературы (не пользовавшаяся душевным расположением класса) что-то нам объясняла, и рассуждения ее мне казались странными, я в них не понял ничего. Но Игорь был, видно, сообразительней, и написанное им изложение было торжественно зачитано в классе. Его заключительный аккорд запомнился мне навсегда: «Мне эта картина понравилась тем, что, несмотря на разруху, дети не падали духом и продолжали учиться».

Таков, повторяю, был Игорь Ш. И я теперь чувствую, что он близко подошел к самой сути явления. Поверьте мне как человеку, забившему тысячи голов в ворота, образованные портфелями, кирпичами, опорами для баскетбольных щитов, парадными, бог знает чем и даже какими-то замысловатыми выступами на бывшей церковной паперти: любой гол, забитый в матче с относительно равным соперником, восхитителен; но ничто не сравнится с удовольствием послать мяч в ворота, на которые натянута сетка. Но почти в каждом пионерском лагере, не говоря уже об общедоступных площадках, торчали оголенные шесты. Пока на них не появятся сетки, нам не видать вершин в этом виде спорта!

Пересекая границу Испании, я думал о том, чтобы добраться до Геракловых столбов, и это не совсем то же, что доехать до Гибралтарского пролива. Столбы Геракла — предел, установленный богами для смертных:

Так говорит Пиндар в оде, которую принято называть «Геракл Гиперборейский».

Отождествление Столбов с двумя скалами по обоим берегам Гибралтарского пролива всегда было условностью, но в открытом море по ту сторону пролива действительно заканчивался мир, доступный древним. Экспедиции, посланные в глубь Атлантики, не достигли земли. Обескураженные отсутствием благоприятного ветра, водорослями Саргассова моря и морскими чудовищами, карфагенские моряки повернули назад. Греки не пытались их превзойти. Распространилось убеждение, будто на запад плыть невозможно. Помимо водорослей и безветрия, ссылались на мели и ил — этими-то сообщениями и воспользовался Платон, сочиняя свою Атлантиду.