Юрий Нагибин - Дневник

озерную воду. Единственный способ борьбы с зарослью — выдергивать руками с корнем, но чтобы таким образом очистить озера, не хватит всего населения Мещеры. Пока лишь одно Великое не подверглось рисовой заразе. Там достаточно ушков, извечного утиного корма.

До сих пор в верхах обсуждают проект одного ученого, предложившего сделать из Мещеры с ее могучей естественной поглотительной системой подмосковную свалку. Прекрасная мысль!..

А у клепиковцев в нынешнем году большие успехи: несмотря на гибель озимых от мороза, они думают взять зерновых — ржи и ячменя — по одиннадцать центнеров с гектара против восьми в прошлом году. «А какой был урожай до революции?» — спросил я Наседкина. Тот развел руками: «Не помню. Центнеров десять… Но мы‑то все прошлые годы там два брали».

Попутно выяснилось, что на Рязанщне уничтожили всех свиней. Пропало сало. Откуда такая страсть к уничтожению природы и всех ее насельников? Казалось бы, должен быть некий миг задумчивости, за которым — помилование. Ведь дико, бредово — взять и уничтожить всех свиней. Ну, там, часть, куда ни шло. Нет, уничтожают всех. Видимо, тут проявляется какое‑то коренное свойство системы: оперативность, неукоснительность уничтожения компенсирует бессилие в созидательных делах.

— Мещера должна стать курортной зоной, — уверенно сказал Наседкин, — и тогда будет давать государству миллионные прибыли.

— Так за чем же дело стало?

— Мы пытались подымать этот вопрос, но… — и он беспомощно развел руками.

Хорош был второй секретарь, молодой, лет тридцати шести, толстый, плешивый, веселый, очень неглупый, любитель выпить, похабник и заядлый стрелок. Ему во что бы то ни стало хотелось начать охоту до положенного срока. Спасовал он лишь поздно вечером, хватив чересчур много страшного сырца. Отдуваясь, он рухнул на койку, несколько минут материл себя за невоздержанность, а свой организм за слабость и неспособность побороть тягостные последствия возлияний, затем немного успокоился и спросил меня, знаю ли я поэта Федоренко, рязанского барда, и стал читать чудовищные по пахабству и бездарности стихи. Мне запомнилось лишь одно четверостишие к Международному женскому дню:

Пусть будет каждому не лень В Международный женский день, Чтоб радовались паши киськи, Получше наточить пиписьки.

Остальное было еще глупее. Изжога прервала декламацию. Я дал ему соды.

— У вас повышенная кислотность?

— А хрен его знает! — отмахнулся он. — Совершенно печень не работает.

Тут появился еще один герой: рослый, с металлическими вставными зубами, горластый и самоуверенный, бывший секретарь обкома комсомола, ныне директор научно — исследовательского института в Рязани Фролов. Он с ходу поставил на стол бутылку сырца и положил нечто черное, страшное, по виду напоминающее копченый член платоновского быка. Оказалось, акулья колбаса. Когда псу, прекрасному доброму дратхару, предложили кусочек этой колбасы, он оскалился, зарычал и отполз прочь. Вот что едят рязанцы, вместо свиного сала.

Охота была на пролет. Я сбил чирка, но найти его нам не удалось. То ли он оклемался и забился в камыш, то ли потонул, запутавшись в траве. Вся утка досталась Фролову, впрочем, немного пришлось и на долю Завражина, они заняли ключевые позиции и перекрыли весь пролет. И всё же это было прекрасно: и вечерняя заря, и кресты дунинской церкви в прозрачном небе, и камыши, и лещуга, и чайки, и плеск карасей и, словно подводный взрыв, удар щуки, и ястреб на недвижных крыльях, и желто — зелененькие камышовки, русские колибри…

Почему всё так трудно дается? Может быть, в этом и состоит смысл старости? Тебя перестает хватать на какие‑то малости, притупляется внимание, нет былой цепкой предусмотрительности, ты не можешь уследить за мелочами, и всё идет прахом. Сколько раз ездил я в Ленинград на машине и всегда всё было в порядке, а вот сейчас поехали и развалились по дороге. Неподалеку от Торжка застучал расплавившийся подшипник, вслед затем намертво заклинило мотор, и кончилось наше путешествие. Обратно ехали на буксире шесть томительных часов. А до этого успели познакомиться с той пьяной, циничной, грязной и смердящей сволочью, что является главным судьей и ценителем искусства, литературы, кино, всех моральных и нравственных ценностей, ибо называется гегемоном. Им всё до лампочки, ничего не нужно, даже денег, если сумма выходит за пределы того, что можно немедленно пропить. Упаси Боже, заработать для семьи, для дома. Нет, их интересует лишь то или иное кратное от трёшки — в зависимости от того, сколько уже выжрали в течение рабочего дня. Охотнее всего они продадут какую‑нибудь краденую деталь — за литр, полтора максимум. Больше литра зараз не выжрешь, а домой нести — жена отберет. Наши щедрые посулы были им глубоко безразличны. Тут речь шла о деньгах, которые на водку в один присест никак не истратить. «А на хрена они нам? — говорили рабочие. — Будем мы тебе за так в послерабочие часы вкалывать. Что — о?.. Жене отнесть? Нашли дураков! Да подите вы с вашими деньгами к такой‑то матери!