Феликс Кандель - Слово за слово

На столе, среди ножниц, гребенок и одеколона лежал, будто невзначай, очередной номер "Блокнота агитатора".

Полковники в отставке прочно усаживались в кресло, как в долговременную эшелонированную оборону, и предавались сладким боевым воспоминаниям, лаская глазами официальное печатное издание, пока Алик обривал им могучую складку на загривке и отрабатывал "бритый бокс": по бокам голо, а наверху нашлепка.

Полковники требовали крутой одеколон "Шипр", расплачивались строго по прейскуранту и чаевыми не баловали: медь со сдачи ссыпали во внутренний карман на пуговке. В сереньких вздернутых пиджачках и брюках в полосочку они чувствовали себя пленными или разжалованными и очень беспокоились за обеспеченное будущее.

Полковник Довгань – лысый и лаковый.

У него были такие железные зубы, что, когда он открывал рот, очень хотелось, чтобы поскорее его закрыл.

Ему Алик подбривал шею и выслушивал сокровенные признания.

– Мы их кормим, – говорил Довгань, – а они своевольничают.

И Алик ежился виновато.

– Скоро уже, – говорил Довгань. – Поверь мне. Мы их обязательно приструним.

А кого приструним – не говорил.

И тогда Алик Сорокер так испугался, что стал даже храбрым. Доспел, другими словами. Дозрел на веточке.

– Пора переводить клиентуру, – сказал Алик с опозданием на много лет и попросился на выезд.

Парикмахеры – они нигде не пропадут.

Чего им?

– Жил я в доме всем доволен, нужды, горечка не знал...

Пришел в парикмахерскую полковник Довгань, а Алика и след простыл.

Только "Блокнот агитатора" на столике.

– Ах, – сказал Довгань и клацнул железными зубами, – я бы его своими руками!

И показал – как...

Все испугались в парикмахерской, мастера с клиентами, один Сапожков не испугался.

У старика Сапожкова полный провал в памяти, и он просыпается всякое утро, как заново рождается на свет.

– Здравствуйте, – говорит сам себе, – давайте знакомиться. Здравствуйте, – говорит жене, – вы кто будете?

Нет у него неприятностей прошлого, нет застарелых, нерешенных проблем: полная гармония с миром и с самим собой.

– Господи, – говорит к середине дня, – до чего же хорошо!

А к вечеру забывает и про это.

Половина парикмахерской завидует его уникальной способности. Другая половина уверяет, что он притворяется, просто валяет Ваньку. Спрашивали у него, а он и того не помнит. Только чирикает ножницами в свое удовольствие да карман оттопыривает для благодарственных подношений.

Степан Евграфович Сапожков, волосочес-причесник...

– Автомобили "Адлер". Грузовики "Бюссинг". "Испано-Сюиза". "Деляж". Бесшумный автомобиль "Бенц". Торпедо, купе, лимузин-фургон. Первенство мира и три кубка за регулярность...

Они вылезли на берег у приморского шоссе, захватили автобус с пассажирами и поехали к Тель-Авиву, стреляя из окон во все стороны.

Каждую минуту по радио передавали новости:

– Террористы в автобусе!.. Погоня!.. Убитые!.. Кровь!..

– Дедушка, – кричал маленький Сорокер, – их спасут?.. Дедушка, мы не разучились атаковать? Что там, дедушка?..

Тридцать семь убитых, семьдесят пять раненых.

Вечером, по телевизору, профсоюз спорил с министрами. Танки шли на север. Русская пара танцевала на льду. Хоронили внуков и бабушек. Шпион умирал в фильме. Певица пела с детьми: "Пусть будет мир!.." И чудилось ему, Алику Сорокеру, в тот день и в дни последующие, что все смотрят на него, только на него, будто это он во всем виноват, будто это он наготовил в прошлом то оружие, из которого потом стреляли во все стороны.

В небе луна завалилась на спину, как рыбка в аквариуме.

В небе мешанина из невозможных звезд.

И Полярная звезда указывает на тот конец туннеля, куда уже не попасть.

– Мы приходим в этот мир, – говорит Хана, – чтобы получить причитающиеся нам порции горя и радости. Но порции неодинаковы, и время выдачи разное. Что-то получаешь вначале, что-то в конце.

Интеллигентная Хана сидит на диване. Ноги поджаты. На плечах расписная цыганистая шаль. У Ханы болит сердце, но она не жалуется.

– Зажралась, матушка, – говорит Хана. – Стыдно жаловаться. Накушалась, небось, за жизнь.

И глядит с пониманием на Ваню Рыбкина.

А Ваня в рамочке глядит на нее.

Чем дольше живешь на свете, тем дальше тебя уносит в темный туннель времен, пленником на аркане, за злой и норовистой монгольской лошадью, от милых сердцу лиц и памятных дат. Что ждет впереди? Чего это мы устремляемся так поспешно в черную дыру будущего? Пронзительно визжат кони, бьют строптиво копытами, пока не прервется однажды истертый аркан, и умчатся вдаль норовистые скакуны, и затихнет вокруг тебя – до гулкой тишины в ушах, до тихого стрекота невидных кузнечиков...