Феликс Кандель - Коридор

Костик просыпается – кто-то в углу бормочет. Известно кто: земляк ямалутдиновский. Сидит на полу‚ качается из стороны в сторону. "Молится"‚ – объяснил брат Лёка. Бороденка жидкая‚ глазки-щелки‚ кожа на лице – ботинок заскорузлый. Неделю уже живет‚ по судьям-прокурорам бегает‚ по начальству всякому, правду татарскую ищет. У них в городишке мечеть закрыли‚ старикам молиться негде. Сложились старики‚ самого бойкого да самого грамотного в Москву отправили. А Москва не понимает‚ Москва наивности татарской удивляется‚ в Москве храм Христа-Спасителя взорвали – никто не знает зачем‚ – подумаешь‚ мечеть какая-то. Самый бойкий старик через день заболел‚ сутолоки городской не выдержал‚ домой помирать поехал‚ а самый грамотный у Ямалутдиновых живет‚ деньги общественные проедает‚ с Ренатом по вечерам спорит. Ренат его перевоспитывает. Ренат всех перевоспитывает. Он молодой‚ Ренат‚ горячий‚ для него нет преград на море и на суше‚ ему не страшны‚ Ренату‚ ни льды‚ ни облака‚ а главное‚ он всё понимает‚ Ренат‚ всё одобряет.

Старик с пола поднимается‚ на Костика глядит‚ языком цокает:

– Ренату не скажи. У него своя молитва‚ у меня своя. Халву будешь?

Поели халвы. Здоровенный кусок на столе лежит‚ в газету завернут. Самарья купила. Непрактичная она‚ Самарья‚ сладкоежка. Рубль лишний заведется – бежит на Арбат‚ в "Восточные сладости". Халва‚ козинаки‚ рахат-лукум... Костик всего попробовал.

– Мышка бежала‚ – рассказывает Костик с полным ртом‚ – хвостиком махнула‚ яичко упало и разбилось.

Задумался старик над загадкой‚ понять не может. Чего-то бормочет‚ пальцы загибает‚ качается на полу‚ будто опять молится. Далеко старик со своими мыслями‚ далече дальнего. Что ему мышка? Что курочка Ряба? Своих забот невпроворот. А заплакали дед с бабой, и ему плохо стало.

– Ай-яй-яй... – шепчет старик. – Худо. Кругом худо. Дед плачет‚ баба плачет... Старые стали. Старого легко обидеть.

В коридоре голос знакомый слышится. Костик охает и за дверь. Чуть Шапошникова не упустил: тот уже от Лёки уходит.

– Здравствуй‚ здравствуй‚ дорогой‚ – рокочет Шапошников. – Куда же ты подевался?

– Тут я‚ – захлебывается Костик. – Тут!

– Где? – оглядывает Шапошников со своей высоты‚ и от голоса его смешно‚ как от щекотки. – Где это тут? Не вижу.

– Да вот он я, – подпрыгивает Костик. – Вот он!

А сам скорее на стул и ногу на ногу закидывает. Шапошников – огромный‚ лохматый старик‚ друг ребячий; саквояжик в руке‚ словно игрушечный. Когда по бульвару проходит‚ весь бульвар‚ вся мелюзга на скамейки садится‚ ногу на ногу закидывает. А он мимо идет и черненьким молоточком по коленкам стукает: ребята визжат‚ ноги сами вверх подскакивают. Всех он знает‚ Шапошников‚ и детей‚ и взрослых: каждого лечил‚ каждого выслушивал‚ с каждым здоровается. "Пока по улице пройдешь, язык отвалится".

– Давай молоточек! – кричит Костик. – Доставай!

Шапошников в саквояжике порылся‚ молоточек вытащил‚ Костика по коленке постукивает. Старый стал доктор‚ руки трясутся‚ куда надо – никак не попадает‚ а нога все равно подскакивает. Очень уж хочется Костику‚ чтобы подскакивала‚ вот она и подскакивает.

В коридоре старик Кукин застыл. Как мебель‚ как шкафы соседские. Совсем окаменел старик‚ уже и глазами не моргает‚ а рядом Нинка пристроилась. Сидит на полу и кукинские ботинки расшнуровывает. То расшнурует‚ то зашнурует. То расшнурует‚ то зашнурует. Кукин ее не гонит: он молчун‚ она молчунья. Думать не мешает‚ дремать не мешает‚ сторожить не мешает. Шапошников и ей предложил молоточком постукать. "Больно надо", – бурчит Нинка и головы не воротит. Нинка на всех обижена‚ Нинку отец из комнаты погнал. Пришел внеурочно‚ с другом: водку пьют‚ в шашки играют.

Костик со стула слез‚ Шапошникова за брюки дергает‚ про деда с бабой в который раз спрашивает:

– А чего им плакать? Мышке надо спасибо сказать.

Шапошников брови свои лохматые сдвинул‚ на Костика глаза таращит.

– Нонсенс... – рычит Шапошников и хохочет басом. – Устами младенца... – рычит он и опять хохочет.

Костик тоже развеселился. Машет руками‚ топает ногами‚ жмурится‚ визжит по-поросячьи: с перепугу жена Лопатина в коридор выскочила. Увидел ее Шапошников‚ поклонился чопорно и в дверь. Ходил он когда-то к ним в гости‚ романсы под гитару пел‚ цветы дарил‚ стихи ее слушал‚ но начал мрачнеть Лопатин Николай Васильевич‚ начал задумываться и поздно приходить с работы‚ и прекратил Шапошников свои визиты. Ничего-то ему не надо было от этой семьи‚ только сохранилась привычка ухаживать за дамами‚ да цветы дарить‚ да на колени становится‚ а годы уже ушли‚ и ухаживая за всеми‚ не выбрал он себе никого‚ и остался теперь классически банальный вариант: чудак-доктор‚ друг семьи. Но в отступление от всех правил начал задумываться Лопатин Николай Васильевич: не знал он‚ видно‚ классики‚ не читал ее. С тех пор приходит Шапошников только по вызову‚ когда болеет дочка Ляля‚ и выслушивает ее‚ и рецепты выписывает‚ и советуется с ним жена Лопатина относительно раннего развития дочери: лежит на кровати пышная‚ цветущая женщина‚ а глаза пустые‚ сонные‚ как слепое зеркало‚ пальцы в чернилах‚ косички на обе стороны‚ и спокойно‚ безразлично‚ не как все девочки‚ спускает с полного плеча ночную рубашку‚ открывает для осмотра грудь... Уже много лет прошло‚ а не любит Шапошников приходить к ним по вызову.