Тургрим Эгген - Hermanas

— Да расслабься, народ придет. Народ всегда приходит, — сказал Рафаэль, подавая мне первую кружку.

Я сказал, что буду участвовать.

— Будет кому послушать, как ты опозоришься. Дай взглянуть на твои тексты.

Ни за что. К тому же он уже видел их раньше. Я читал стихи маме, которая очень разволновалась и попросила меня быть осторожным; я читал кошке, которая повернулась ко мне задом, не проявив совершенно никакого интереса, и удалилась через несколько строф; я читал зеркалу, которое тоже выглядело совершенно равнодушным и категорически отказалось смотреть мне в глаза.

Публика пришла. К тому времени, когда я выпил половину второй кружки пива, которое понемногу начинало производить желаемый эффект: я сидел и смотрел на бугенвиллеи и разноцветные лампочки, и вдруг все начало казаться таким красивым и мирным и совершенно не таящим в себе угрозы, — она стала собираться. Сначала появилась парочка, уселась в углу и начала перешептываться, потом громкая компания мужчин под предводительством поэта Луиса Риберо. Они расселись вокруг бутылки рома. Вот здесь, подумалось мне, я уже проиграл. Риберо побеждал всегда, когда выступал. Я слышал его раньше и считал надутым посредственным поэтом. А вот судьи этого не замечали.

Потом пришли еще люди. Зрители, нервные поэты, сжимавшие листки бумаги в потных руках, самоуверенные поэты, помнившие все наизусть, их возлюбленные, безгранично преданные и недосягаемые. Никого знакомого. Возможно, это и к лучшему.

Когда я взял третью кружку пива, я уже так дрожал, что едва мог удержать ее в руках, а сад заполнила публика, и кто-то занял мой стул. Я остался стоять у бара, а Рафаэль рассказывал, кто есть кто. Вон там, говорил он, указывая на двух седовласых мужчин у стола, сидят издатели. Они судят. Тогда я и почувствовал первый приступ тошноты, но мне удалось подавить его.

Потом я обошел двор по кругу, осторожно проскользнул вдоль колоннады, спрятанной в зарослях, немного послушал разговоры, поучился быть невидимым, потому что чувствовал, что в дальнейшем мне это пригодится. Примерно в это время весь поэтический сад начал кружиться, так что центробежная сила прижала меня к его краю. А потом я внезапно почувствовал сильный приступ тошноты и направился в пустой уголок. Я что, действительно ничего не ел? Из меня выливалось одно пиво, разбавленное какой-то ужасной кислотой.

— Аааааай! — произнес насмешливый женский голос. — Смотри под ноги, будь так добр. Ты испачкал мне туфли.

Это было правдой. Я посмотрел на туфли незнакомки: на матовой черной коже блестела моя желудочная слизь.

— Сможешь ли ты меня простить? — спросил я. Когда мои ноги перестали дрожать, я опустился на колени и, не обращая внимания на то, что стою в собственной блевотине, достал грязный носовой платок и вытер носки ее туфель. Я пока не осмеливался посмотреть ей в лицо. Сейчас были важны туфли. Я, не скупясь, начистил туфли своим желудочным соком. Красивые, но немного потрескавшиеся туфли.

— Все, достаточно, — сказала она. И я попробовал подняться.

Когда я в первый раз увидел лицо Хуаны, у нее было четыре глаза, два рта, расположенных один под другим, и невероятно длинный нос. При таких обстоятельствах было трудно определить, красивая она или нет, но я подумал, что она должна быть красивой, и так думаю до сих пор. Видел ли я одновременно Хуану и Миранду, как при двойной экспозиции? Но когда оба рта раскрылись, чтобы заговорить, они шевелились синхронно. Рты были мягкими и нежными и очень медленно слились в один. Хуана была leche con una gota de café, как мы говорим: молоко с капелькой кофе.

— Ты пьян или просто нервничаешь? — спросила она.

— У меня что-нибудь осталось на одежде? — было первым, что я смог произнести.

— Нет, но осталось на подбородке. Дай-ка мне это, — сказала она и потянулась к моему носовому платку. Она вытерла мне лицо, то ли нежно, то ли снисходительно, как мать утирает испачкавшегося ребенка. От платка воняло кислятиной.

— Большое спасибо. Я буду читать стихи, — выговорил я.

— Ты что, большой поэт? — спросила она. — Скажи да, скажи, что я вытираю блевотину с губ великого поэта. Тогда мне будет о чем рассказать.

— Я самый ничтожный и напуганный поэт в мире, — ответил я довольно честно.

— Ну все равно есть о чем рассказать, — улыбнулась она.

— Ты интересуешься поэзией? — спросил я, желая продолжить разговор. Это было лучше, чем альтернатива — тошнота и нервозность.

— Может быть, — сказала она и засмеялась. — Я интересуюсь людьми. Больше, чем поэзией, думается мне. И я живу здесь поблизости.