Тургрим Эгген - Hermanas

Обычно арестованных держат на Вилла-Мариста недолго. Как только человек сознается и будет составлено обвинительное заключение, его переводят в другое заведение. Чаще всего пребывание на Вилла-Мариста длится четверо-пятеро суток, и в течение этого периода близкие не могут получить подтверждение того, что человек находится в Управлении, в предварительном заключении. Короткое пребывание на Вилла-Мариста является мягкой формой «исчезновения», что облегчает возможность жестокого обращения с пленниками и применение пыток. У «Международной амнистии» имеются сведения, что узников совести чаще всего подвергают физическому воздействию в течение первых двадцати четырех часов после ареста. Это такая превентивная мера, поскольку если близкие узнают, где содержатся заключенные, то потребуют немедленной встречи с ними.

На следующий день меня снова избили, после того как я несколько часов проспал или провалялся в полукоматозном состоянии в одиночной камере с дыркой в полу для всего того, что я, к сожалению, вывалил на свою одежду. Но уже тогда я заметил, что спонтанная радость и веселье у моих мучителей прошли. Всегда легче бить того, кого не знаешь. Теперь я знал их и поздоровался, когда они вошли в камеру. Я почти не сопротивлялся, не провоцировал их словами, просто попытался сжать зубы и вести себя по-мужски. Им было скучно. Чтобы сеанс не был окончательно испорчен, они стянули с меня серые тюремные штаны и положили животом на стол. Тогда один из них начал пихать свою дубинку в мой задний проход. Это было ужасно больно, и я громко заорал — может, как раз вовремя, чтобы избежать того, чего боялся больше всего: удара, который мог послать всю дубинку в мои внутренности и порвать их. Они были довольны, смачно хохотали и заставили меня сказать, что это было приятно. Ну да. Вам ведь тоже было приятно?

Дело было в воскресенье. Скоро охранники должны были смениться. Мои новые друзья вернутся домой, к семьям, съедят воскресный обед и расскажут, как бились за революцию. Я заполз в свою камеру, полежал немного и осторожно ощупал прямую кишку в поисках крови. Крови было мало, и она скоро остановилась. Я лежал и размышлял о мучителях — разве они не были в чем-то проститутками, когда доходило до дела? Отвратительная и непристойная профессия, но одновременно подразумевающая большую степень интимности: существовала близость, ритуал, который был пародией на акт любви. Несмотря на то что я был как в тумане, я начал подумывать о том, чтобы что-нибудь написать.

Охранники вечерней смены были недружелюбными и суровыми, но они меня не били. На обед я получил капустный суп, но большую часть порции выблевал.

В понедельник был рабочий день. Меня, избитого и измученного, отвели на допрос, и я почти обрадовался, снова увидев Наварро и Ибанеса. Они сидели вместе со своим начальником, женщиной по фамилии Кантильо, носящей звание майора. Это она формулировала вопросы, она являлась мозгом операции, направленной против меня. На ней была военная рубашка защитного цвета и синяя мини-юбка. Этот наряд напомнил мне о госпоже Обрегон, сотруднице дворца бракосочетаний, которая поженила нас с Мирандой. Синьоре Кантильо было лет сорок пять, и она выглядела сексуально. Ее форменная юбка была расстегнута настолько, что в подобном месте, где круглые сутки можно услышать крики боли заблудших душ, это казалось непристойным. Если я буду хорошим мальчиком и во всем сознаюсь, расстегнет ли она еще одну пуговичку, а может, даже две?

Это был не обычный допрос. Как мне сказали, мои преступления уже были детально описаны. Доказательств хватало. Они долго готовились и работали изо всех сил все выходные.

Возможно, мне и не нужен был врач, но я попросил, чтобы он меня осмотрел, и пожаловался на жестокое обращение. На несколько мгновений воцарилась неприятная тишина, и майор Кантильо велела показать записи дежурного журнала. Ибанес принес его и зачитал: «Возникли проблемы, когда заключенного необходимо было перевести из одной камеры в другую, чтобы сделать уборку. Заключенный воспротивился, набросился с кулаками на дверь, упал на пол и т. д.». И насадил жопу на резиновую дубинку? — подумал я, но по какой-то причине решил не доводить до сведения госпожи майора именно это. (Еще удивительно было услышать слово «уборка». Я не очень большой эксперт в таких вопросах, но могу предположить, что пол и стены в моей камере были вымазаны испражнениями, присохшими к ним приблизительно в 1975 году.)