Тургрим Эгген - Hermanas

Миранда прошла четыре квартала на север по улице Сан-Игнасио, а потом свернула налево, на Калье-Обиспо, и пошла по направлению к центру. Я стал прижиматься к стенам домов, чтобы она меня не заметила, я перешел на другую сторону улицы, чтобы иметь лучший обзор. Стена дождя была такой плотной, что иногда я просто шел на звук шагов: цок-цок.

Потом Миранда остановилась, к чему я был не готов. Она перешла улицу и позвонила в дверь подъезда на Калье-Обиспо.

Я знал этот подъезд и знал, кто здесь жил. Пабло.

Не «конечно же Пабло!», а просто Пабло. В ателье, которое было еще более убогим, чем наша с Мирандой квартира, на изношенном матрасе между тюбиками с краской и пустыми бутылками. Гнездо великого соблазнителя. Как банально.

— Рауль?

Она видела меня! Миранда стояла и ждала у подъезда, струи дождя стекали с ее зонтика, и она смотрела прямо на меня.

Униженно, но покорно я подошел к ней, поливаемый ливнем.

— Теперь ты все знаешь и можешь идти домой.

У меня было множество вопросов, разумеется, но одновременно я чувствовал, что задал их уже достаточно. Поэтому я ничего не сказал.

— Возьми зонтик, — сказала она. — Когда я буду возвращаться, дождь уже кончится.

Не знаю почему, но я послушно взял зонт. Может быть, потому, что вымок до нитки. Может, я понял, что игра закончена. Дверь открылась, в парадной было темно, и я не видел, открыл ли ей Пабло или кто другой. Миранда вошла внутрь.

— Всего хорошего, — бросила она.

Я постоял немного на улице под зонтом. Мне было интересно, смогу ли я разглядеть окна чердака Пабло, если отойду до угла. Единственное, что я увидел, был свет в квартире. Какое-то время мне казалось, что я заметил тени, тени Пабло и Миранды, но стена дождя была слишком плотной, и я все видел неотчетливо.

Я простоял там довольно долго. Я плакал, и не только от жалости к самому себе, но и потому, что нечто прекрасное было уничтожено.

Когда я в конце концов пошел домой, то думал не о себе. Я думал об Ирис. О том, какая у нее будет жизнь, о том, захочет ли Миранда вообще жить с ней дальше или она просто станет для нее обузой. Пабло! — подумал я. Как смешно! Пабло с огромным самомнением. Подойдя поближе, привидение оказалось всего лишь придурком с простыней на голове. Мой лучший друг — не этими ли словами он называл меня? Конечно, это долго не продлится, но что из этого? Появятся другие. С Мирандой всегда были другие. Было ли место для Ирис в ее жизни?

Ответы на все вопросы дожидались меня дома. Не помню, запер ли я за собой дверь, может, и нет, но открыв ее, я услышал голоса в квартире.

Они сидели там, вдвоем, и с обоими я был уже знаком. Это были господа Наварро и Ибанес, Управление государственной безопасности. В такую-то погоду!

Они наверняка сидели недолго, но чувствовали себя, как говорится, как дома. Наварро держал в руках экземпляр «Instrucciones». Он читал своему напарнику вслух и не посчитал нужным закончить представление, когда сам автор возник в дверях.

— Да, но послушай-ка это, — сказал Наварро.

По историческим и культурологическим причинам большинство кубинцев прекрасно разбирается в поэзии. Наварро не был самым невзыскательным читателем. С хирургической точностью он разыскал четыре-пять самых слабых строк во всей книге и зачитал их глумливым манерным голосом. Естественно, они были из стихотворения, которое я посвятил Миранде. Разве нашу любовь недостаточно унизили сегодня вечером?

— Рауль, Рауль, Рауль… — Наварро наконец заставил себя обнаружить мое присутствие в комнате. — Вот теперь у тебя начались проблемы. Лучше бы ты послушал меня во время нашей последней встречи.

На столе лежала помятая копия «Последнего допроса…». Текстом вниз.

Ибанес пощелкивал языком, что ужасно раздражало.

— Боюсь, тебе придется проехать с нами и ответить еще на несколько вопросов, — сказал он.

Вас когда-нибудь били? Я имею в виду по-настоящему? Когда я в одиннадцать лет приехал из Сьенфуэгоса в Гавану, у меня в классе появился мучитель. Такие бывают даже при социализме. На протяжении шести или семи недель он каждое утро поджидал меня у школьных ворот, чтобы побить. Он был заправским хулиганом, а я — приезжим: вот такие незамысловатые у нас сложились отношения. Когда он стал взрослым, то спился и закончил свои дни в сточной канаве. Поэтическая справедливость, как, я слышал, говорили об этом. Но тело быстро забывает. Я до сих пор помню вкус крови из носа, это единственное, что осталось в памяти. А вот что невозможно стереть из памяти, так это ожидание избиения. То, что происходит у тебя в голове, когда ты ждешь удара. Я никогда не думал, что банальные физические ощущения могут быть такими сильными.