Феликс Кандель - Первый этаж

Вынула мешок с крупой, запрятала на самое дно книжку сберегательную, где записаны ее капиталы – один рубль, вместе с книжкой запрятала пятак. В обед еще думала: деньги скоплены, можно помирать. В обед радовалась: накопила, девки, накопила! В обед с дедом прощалась. А теперь – все заново. Хоть опять задирай голову, ори на самый верх: "Эй, вы, там! Погодьте меня забирать. Рано. Я еще не готовая..."

Побежала – замочила белье, чтобы с утра постирать.

Побежала – посуду помыла.

Побежала – в комнатах прибралась.

Побежала – на деда накричала.

Побежала – над Тарасом повздыхала.

Вдохнули в бабу Маню новую жизнь.

Помирать бабе Мане никак нельзя.

Надо жить.

Надо копить на похороны.

Вот и вырос, наконец, этот город.

Город, который когда-то совсем не рос.

Уткнулся в небо многоэтажным одноэтажием.

Улицы – по линейке, площади – по транспортиру.

Все перемешалось в этом городе.

Кто где.

Все перепуталось в его семьях.

Кто с кем.

Все определилось в его судьбах.

Кто как.

Где теперь та деревня?

Пойди поищи.

Где тот город?

Найти невозможно.

Будто пронесся над городом свирепый ураган, взметнул, взбудоражил, перемешал насильственно все слои. Но прошли годы, и опять утряслось, устоялось, уложилось по-новому. Что плавало в верхних слоях, опустилось в нижние. Что лежало на дне, всплыло кверху. И оседает муть, затихают волны, осаживаются перемешанные слои до нового урагана. Но опять накапливаются силы, накаляются страсти, собираются у горизонта легкие облака-предвестники. Потихоньку. Исподволь.

А люди? Что ж люди... Поколения кладут жизни, дожидаясь урагана. Поколения кладут жизни, мечтая о покое.

Из года в год беда ходит кругами.

Из года в год. Из дома в дом.

Беда не приходит одна. Беду приводят за ручку, выращивая в оранжереях, подкармливая и поливая.

Что заваривают отцы, расхлебывают потом дети.

Что запутывают дети, разматывают потом внуки.

Что громоздят внуки, разгребают за них неведомые поколения.

А город живет.

Город растет.

Принаряжается по праздникам.

Переименовывает то и дело улицы с площадями.

Ему не терпится, этому городу. У него нет времени обождать, пока само утрясется, просеется, отпадет легковесной шелухой, оставит на решете тяжелые зерна. Ему нужно увековечиваться.

Потому что он опять отстал, этот город.

Обогнал, не догнав.

И для важности пыжится сверх меры, тужится, старается, хочет и не может, провозглашает и не верит, обманывает и обманывается сам.

И вот он уже дошел до кольца автострады.

Подъел рощицы с перелесками.

Сожрал картофельные поля, сады и огороды.

Выглядывает верхними этажами новые, не заселенные еще пространства.

Город пучит.

Город давит изнутри.

Город рвется наружу.

Городу опять тесно...

Дочитываешь – и тянет, за захлопнутой книгой захлопнув эмоции, кинуться в вульгарно-социологический анализ. Срочно нести ее куда-то, показывать, доказывать, трибуналу общественного мнения приводить как документальное свидетельство, как показания…

Деревенские горожане, городские мужики – так и можно посчитать, что писатель взялся изучить социальное явление (никем, кстати, не изученное). Тем более, что он нам как бы и сам демонстрирует своими книгами: иду, мол, по порядку, коридор – коммуналка, первый этаж – хрущоба, зона отдыха – случайный срез…

"Первый этаж" из всех книг Феликса Канделя, написанных раньше или позже и уже изданных, уже известных читателю, – самая глубокая, самая зрелая. Самая свободная и пронзительная. Прежде автор повсюду был слишком среди героев: жил в коммуналке, сидел в зоне, боролся за отъезд. Внимательно разглядывал соседей – по квартире, по нарам, по сидению в отказе – хорошо (очень хорошо – возьми любой портрет в "Зоне отдыха") описывал. Но странно – в этом "изнутри" оставалась какое-то "со стороны". Хороший, правильный, глубокий, цепкий взгляд со стороны.

"Первый этаж" – вот и он словно бы пришел со стороны. Не зная деталей, поклянемся: не рос в подмосковной деревне еврейский мальчик, будущий (ныне бывший) автор шестнадцатой полосы и "Ну, погоди". Может, только в крупноблочных сотах Нахабина или Бескудникова (снящегося Леве Беищева или прочих иных Черемушек) встретил автор своих персонажей, перебравшись из арбатской коммуналки…

А вышло – изнутри, из самого нутра. Да так, что ловишь себя на сочувствии каждому. Даже грымзе старокомсомольской. Даже собрату ее по домкому – а что, и в самом деле, к земле ж его тащит, к почве, вскопать, взрыхлить, клубничку высадить, клубника-то со сливками, караси-то в сметане... А Егорушке, к которому он за забор, в душу сапогами, на эту землицу желанную? А едва промелькнувшему Димычу, поперек дороги которому Егорушка стоит?.. Всех не пережалеешь? Может, еще – жалость унижает человека?..