Феликс Кандель - Зона отдыха

– Командир! – орали с нар. – Свет в глаза! Не заснешь!

Выбирал одного из орущих, смотрел на него долго, молча, снисходительно. Улыбка приклеена намертво: не отодрать. Всем уже ясно: такого не упросишь. Но покричать всякому охота. Всё веселее.

– Командир! Мы ее только на ночь оборачиваем! Утром уберем!

– Снимите газету, – повторял.

– Да ладно тебе!..

Он не обижался даже. Он был выше этого. К нему не липло.

– Сгорите, – говорил с удовольствием и облизывал влажные губы. – Стены сухие, краска масляная: сгорите в минуту.

– Стучать будем!

– Я не услышу, – а глаза голубые, холодные, мертво спокойные: убивать хорошо с такими глазами. – Могу я не услышать? Засну – и всё.

– Разбудим!

– У меня сон крепкий.

– Дверь выбьем!

– А вот это нельзя. Порча государственного имущества.

Поддергивал аккуратно брюки, влезал на верхнюю нару, снимал газету со стеклянного плафона. Заодно шарил рукой за трубой, вынимал оттуда пачку сигарет.

– Вот так.

И уходил лениво.

– У, сука!

Возвращался, манил ласково пальчиком:

– Пошли со мной. Туалет вымоешь.

– Только что мыли!

– А мы еще раз.

Заходил днем в камеру, не торопясь, со вкусом делал обыск, тыкал длинной иглой в щели на нарах, находил всякую недозволенную мелочь: спички, бритвы, булавки, карандаши. Один он и делал обыск, другие при мне ни разу: видно, не по приказу делал, по велению сердца.

Иногда приносил школьный учебник по математике, просил нас решить задачки. Задачки давал сразу в несколько камер, потом сверял результаты. Был он недоверчив и осмотрителен: беседовал с нами порознь, расспрашивал, уточнял, запоминал, потом сравнивал услышанное. Была это, видно, его инициатива: узнать, сообщить, выслужиться. А ведь такой молоденький: двадцати трех нет. Такой красивенький: херувимчик с персиковыми щечками. На одно у него не хватало воображения: вся жизнь пройдет в этом вонючем коридоре, завянут персиковые щечки, потускнеют ласковые глазки... А впрочем, чем черт не шутит! Он ведь еще молодой. Он учится. У него жизнь впереди.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл....

Отмерял по коридору четкие шаги высокий, подтянутый служака, жердь в шинели, злой как цепной кобель. Вечно хмурый, вечно грубый: голосом рявкнет, дверью саданет – руки, видно, чесались по мордобою. Был он рядовой, ходил один, сам по себе, свои его тоже не любили: злой шибко. Гаркнет – и затихнет ненадолго. Гаркнет – и опять затихнет. Будто переполнялся злостью и стравливал, переполнялся и стравливал. Минуты не давал постоять в коридоре, дохнуть воздухом: гнал в камеры. Минуты не давал лишней кипяточку хлебнуть: гнал из столовой. Ночью – хоть подыхай– не допросишься "кормушку" открыть, чтобы сквознячок был. Хоть в штаны ночью навали: внеурочно в туалет не пустит. И всё криком, тырчком, с великой злостью. Как его другие терпят – это еще можно понять. Но как он с собой уживается?..

Пришел в камеру, заорал с порога:

– Чего медленно убираешь?

Я ему:

– Имею вопрос. Как полагается обращаться к заключенному: на "ты" или на "вы"?

– По инструкции, – говорит, – на "ты".

– Ошибаетесь. В инструкции про это ничего не сказано.

– Тогда как хочешь.

– По правилам вежливости, – говорю, – надо на "вы". Особенно когда обращаешься к старшему по возрасту и по званию.

По возрасту я старше его почти вдвое. По званию – я офицер, он рядовой.

Побурел, зафыркал, сказал:

– Здесь я старший. А там, где ты будешь старшим, там ты и командуй.

Повернулся через левое плечо и ушел.

Мы им мешали, милиции. Мы им связывали руки. При нас они стеснялись. На наш счет их инструктировали. Когда кончился наш срок, думаю, они были рады не меньше нас.

Через час приходит:

– У меня к вам просьба.

– Пожалуйста.

– Попрошу вас вымыть туалет.

– Меня?

– Да, вас.

– С превеликим удовольствием!

Вот это другое дело! Это уже разговор интеллигента с интеллигентом.

Трык-трык – открыл камеру. Трык-трык – закрыл...

Были там еще лимитчики, деревенские ребята с нерусскими лицами, с неправильной русской речью. Лимитчики – это те, кого прописывают в Москве по особому лимиту. Надо так полагать, что москвичи не очень-то идут в милицию, а эти, ради прописки – с удовольствием. Тут им и столица, и мундир, и власть неожиданная. Служат они старательно, строго, с уважением к начальству: будешь плох – лишат московской прописки, поедешь назад в деревню. Запомнился среди них въедливый хохол, от которого стонал весь барак. Когда дежурил в коридоре, неслышно подбирался к дверям, в глазки подглядывал, чтобы подловить курящих. Когда вывозил на работу, на шаг от себя не отпускал: отошел в сторону – побег! Сам на морозе синел, а не давал погреться. Даже в обед на плодоовощной базе разрывался между желанием поесть горячей картошечки и незаконностью этого дела.