Юрий Красавин - Хуторок

— Грузди белые или черные? — уточнял Евгений Вадимыч, замирая сердцем.

— А толстые такие, самые настоящие. Я их прямо в кадке солю, не отваривая, и в погреб спускаю. А в маленькую кадушку — рыжики. У меня еще прошлогодних в той и в другой кадках осталось, ужотко достану.

— М-да. Красиво жить не запретишь, — качал головой Евгений Вадимыч и принимался за следующий пирожок.

— Рыжиков бывает тьма-тьмущая, — продолжала хозяйка. — Иной раз приду в Белоусово — лощинка такая за бором сосновым — их там столько, что большую корзину наберу, а они все стаями, стаями. Я с жадности-то даже разревуся: жалко оставлять, а и себе уж довольно.

Признавшись в этом, она смеялась, потом добавляла:

— А с белыми замучаюсь сушить!

Он слушал ее, как слушают волшебную сказку. В этой сказке было так много отрады, что на душе и легчало, и светлело. Они сидели рядом; он чувствовал плечом ее плечо и, чуть повернув голову, видел ее блестящие глаза, голую полную руку в коротком рукавчике, завиток волос на виске.

Хозяйка хуторка обращалась к нему попросту «Вадимыч», и это тоже нравилось ему. Такое могла позволить себе если не жена, то очень близкая женщина, та, которая имела доступ к его сердцу, и с которой было вот это полное сердечное согласие.

— У вас там, в городе, еда, небось, получше моей, — ревниво говорила она. — Я тут живу попросту, по-деревенски, как умею, пряники ем неписаные. А вы причиндалы всякие любите, пирожное-мороженое. Так, да?

Дома у Кузовковых пироги не пеклись: Татьяна не любила стряпать. Если что-то и затевала, то отнюдь не по доброму желанию, а понуждаемая сыновьями или мужниными упреками. И если уж принималась, то непременно с ворчанием, с сердитым стуком, бряком и звяканьем.

В последнее время Евгению Вадимычу понравилось заходить в маленький частный магазинчик, что открылся недавно возле магазина большого, государственного; там, помимо всего прочего, можно было взять стакан кофе с коржиком к нему. А подавала, между прочим, женщина по имени Людмила — это была одна из тех вальяжного вида женщин, которых называют сдобными: крупная, белотелая, полнокровная, ей всегда было жарко, в любую погоду. У нее красивые руки с ямочками на локтях, и на щеках тоже ямочки, лицо этакое приветливое и всегда спокойное. Нет, она не годилась на то, чтоб поселиться в хуторке среди болот, но какие у нее плечи!

Евгений Вадимыч заходил сюда в обеденный перерыв и всякий раз огорчался, если вместо Людмилы работала другая, пожилая уже; эта тетка была проворней, но при ней почему-то неуютно становилось в магазинчике.

А Людмила двигалась замедленно, щелкала на счетах, шевеля губами, будто говоря: «Ох, считать-то мне — нож острый!» При ней он непременно брал кофе с пирожком и, отдыхая за единственным столиком, посматривал на эту женщину с грустью, как на витрину валютного магазина: не ахти что, а все-таки недоступно.

Каждый раз с обидой неизвестно на кого ему думалось: вот ведь замужем, конечно, эта Людмила. А муж кто? Небось, какой-нибудь замызганный мужичок, который запивает по выходным дням и тискает эти белые плечи, белую грудь нечистыми лапами. А пахнет от него скверным куревом или чем-нибудь похуже.

«Нет, — снова и снова говорит он себе, — эта женщина не годна для хуторка — грузновата слишком от хороших харчей да хорошего аппетита. В ней нет живости, огня, воодушевления. Она живет, чтобы есть, а надо наоборот: есть, чтобы жить. Жить! Вольно, свободно, не подчиняясь чьим-то прихотям, приказам, не оглядываясь на кого-то, кто над тобой начальствует, — вот что такое жить по-настоящему. А не затем, чтоб служить собственному желудку».

Но это было несправедливо — думать о Людмиле так: ведь, было же в ней что-то, навевавшее успокоение, утишавшее досаду и раздражение. Уж наверняка мужу спокойно живется возле такой доброй крупной женщины.

«Как за каменной стеной», — усмехаясь, думал он, следуя за нею глазами.

Конечно, она и в любовных утехах ленива да неповоротлива; уж сама не поцелует, не обнимет, но мужу покорна, податлива, пусть даже от той же лености.

Как бы там ни было, в этом магазинчике Евгений Вадимыч чувствовал себя корабликом, зашедшим в уютную гавань после долгого плавания по бурному морю. И жаль, что неловко было сидеть тут со стаканом кофе долго, и тем более неловко затевать пошлое ухаживание: как-никак летами он за сорок и уж лысина ото лба до затылка, и морщины на лбу, и резкие складки у рта, да и вообще неказист — что за ухажер! Но вина ли это, что не потерял он интерес к молодым делам?