Энн Тайлер - Обед в ресторане «Тоска по дому»

На следующей неделе он предложил клиентам запеканку из крабов со специями — блюдо его собственного изобретения, потом — суп-пюре из шпината. А когда официанты стали жаловаться, что приходится запоминать множество новых названий, он купил черную классную доску и мелом сверху написал на ней: СЕГОДНЯ МЫ ПРЕДЛАГАЕМ… Но когда миссис Скарлатти спросила его однажды, как идут дела в ресторане, он об этом даже словом не обмолвился. Наклонившись вперед и стиснув сплетенные пальцы, он сказал: «Прекрасно. М-м-м. Прекрасно». Если она и заметила странные нотки в его голосе, то ничего не сказала.

Миссис Скарлатти, худощавая, темноволосая, сутулая, в общении была несколько высокомерна. Мать Эзры, пожалуй, была права: миссис Скарлатти, видимо, было совершенно безразлично, что думают о ней другие. Но в этом-то и заключалось ее обаяние: полуприкрытые сонные глаза — она не давала себе труда держать их открытыми, — спокойный, равнодушный голос. Теперь все это резко усугубилось. Кожа ее приобрела безжизненный, мраморно-бледный оттенок, а лицо стало как у сфинкса — одни только плоскости и прямые линии. Даже волосы и те стали как у сфинкса — короткий черный клин, точнее, ком, безжизненный и жесткий. Эзре порой чудилось, будто она не умирает, а каменеет. До чего же трудно было воскресить в памяти ее низкий грудной смех, небрежное высокомерие. («Голубчик, — говорила она, посылая его с каким-нибудь поручением, и сопровождала свои слова томным жестом. — Послушай, ангел мой…») Раньше в ее присутствии он чувствовал себя двенадцатилетним мальчуганом, не старше, а сейчас он был древним старцем, ее отцом или дедом. Он утешал ее и развлекал. Не все, что она говорила в эти дни, можно было понять.

— Во всяком случае, — однажды прошептала она, — я никогда не казалась смешной. Правда, Эзра?

— Смешной? — переспросил он.

— Да, тебе.

— Мне? Конечно, нет.

Он был смущен, что невольно отразилось на его лице; она с улыбкой покачала головой.

— О, ты всегда был любимым ребенком, — сказала она. Наверно, память подводила ее (она не знала его в детстве). — Ты все принимаешь за чистую монету.

Может, она путала его со своим сыном Билли. Она отвернулась и закрыла глаза. И ему вдруг стало не по себе. Он вспомнил, как однажды мать чуть не умерла, случайно раненная стрелой, и виноват во всем был только он, Эзра, у которого вечно все валилось из рук. «Я не хотел, я нечаянно!» — кричал он, но его раскаяние оказалось ненужным — всю вину свалили на брата и на отца, купившего лук со стрелами, Эзра, любимец матери, вышел сухим из воды. С него не сняли бремя вины, не облегчили его душу, и тяжесть эта так и осталась с ним навсегда.

— Вы ошибаетесь, — сказал он.

Веки миссис Скарлатти дрогнули, подернулись мелкими морщинками, но глаза так и не раскрылись.

— Вы путаете меня с кем-то. Я Эзра, — сказал он я потом, низко наклонившись к ней, добавил непонятно почему: — Миссис Скарлатти, помните, как я демобилизовался? Меня комиссовали за то, что я ходил во сне. И отправили домой. Я не совсем спал тогда, миссис Скарлатти. Я понимал, что делаю. Я не хотел ходить во сне, но какая-то частица моего существа бодрствовала и наблюдала со стороны за тем, что происходило, и постарайся я как следует, мог бы проснуться. Мне казалось, я вижу сон и понимаю, что в любой момент могу прервать его. Но я не делал этого, рвался домой. Я был не в силах больше оставаться в армии, миссис Скарлатти. Потому и не просыпался.

Если бы она могла слышать его (ее единственный сын Билли подорвался в Корее на мине), она бы поднялась, несмотря на тяжелую болезнь, и закричала: «Вон! Вон из моей жизни!» Но она, должно быть, ничего не поняла, потому что опять только покачала головой, улыбнулась и впала в забытье.

Сразу после Дня благодарения скончалась женщина, которая была при смерти, маленький старичок не то умер, не то выписался из больницы, а иностранец был жив, и родственники продолжали его навещать. Теперь они узнавали Эзру в лицо и, когда он проходил мимо их палаты, здоровались, окликали его: «Идите сюда!» И он заходил к ним, застенчивый, но довольный, и, скрестив руки на груди, молча стоял там минуту-другую. При появлении Эзры пожелтевший и высохший больной, подключенный к разным трубкам, всегда пытался улыбнуться. Судя по всему, он не понимал по-английски. У его родственников знание английского языка соответствовало их возрастам — девочка говорила совершенно свободно, молодые люди с ярко выраженным, но приятным акцентом, а старики с трудом, коверкая фразы. Правда, в конце концов асе, даже те, кто свободно объяснялся по-английски, бессознательно переходили на родной язык, в котором гласные были такие округлые, что говорящий то и дело вытягивал губы трубочкой, как будто беспрестанно выражал удивление. Эзра любил слушать их. Когда не понимаешь, о чем люди говорят, думал он, как отчетливо проступают все тонкости связей и отношений между ними! Вот женщина повернулась к одному из мужчин, и лицо ее озарилось и расцвело; вот больной вскрикнул от боли, и жена его вздрогнула, словно боль пронзила и ее… Вот девочка чем-то расстроена, поглаживает пальцами золотой браслет материнских часов — и успокаивается.