Валерия Перуанская - Прохладное небо осени

Это было очень кстати подумано, насчет собственного дитяти, – так же мгновенно, как возникло, исчезло ощущение отчужденности. Другие видят в нем возраст, рост, какие глаза – серые, какой нос – прямой, какие зубы – крупные, крепкие, стальная коронка на резце. Она видит его целиком, всего. Очень много она видит, меньше всего – рост, глаза, зубы. Похоже, наверно, как если видеть нарисованные на нотных линейках черные точечки музыкальных знаков – или услышать музыку, которая скрыта за расчерченным листом бумаги.

– Андрюшенька, – сказала она, – ни о чем, пожалуйста, не волнуйся. И не ссорьтесь с Катюшей. – Нельзя сказать, что он живет с дочкой не дружно, но иногда забывает, что ей уже двадцатый год, разговаривает, как с маленькой, Катя ершится – тот у нее возраст, когда человеку особенно претит чужой опыт, когда он полон самоуверенной убежденности, что знает все лучше, чем его устаревшие и конечно же отставшие от века родители. И не внушить ему ничего – пока сам не научится правильно сопоставлять стоимости и ценности. «Они же хорошие ребята, нынешняя молодежь, – убеждает Инесса Андрея, когда он ворчит, что у них только моды да любовь в голове. – Они работают, учатся, ездят со строительными отрядами, ходят в турпоходы, рассуждают обо всем на свете. Мы – ограниченнее были». – «Да, – не уступает Андрей, – и при этом они эгоцентрики, потребители». – «Нельзя обобщать». – «Я не обобщаю, но и глаза не закрываю, как ты».

– Не ссорьтесь с Катюшей, – повторила Инесса, потому что Андрей молчал.

– А чего мне ссориться? Ссорятся бабы на базаре. Беспричинно грубым он тоже может быть. Инесса обиделась.

– Иди, не обязательно ждать, когда поезд тронется. Сейчас, стоя перед окном в своем номере, она глядела на занимающийся рассвет и видела Андрея, как он уходил по перрону: завершивший очередное дело москвич, чем-то новым озабоченный.

Инесса взглянула на часы. В институт звонить еще рано. Лильке, пожалуй, тоже. Но в четырех стенах не сиделось. В институт можно позвонить из автомата, по дороге... Нет, Лильке позвоню – не терпелось услышать, как Лилька обрадуется. И в самом деле:

– Инка? Ты?! Когда приехала? На сколько? – вопросы сыпались из Лильки, как крупа из прорванного пакета. – Зачем ты остановилась в гостинице?..

Дольше всего у людей, наверно, сохраняется голос. Точно такой, как сейчас, был у Лильки голос, кажется, еще в пятом классе. Только то был голос девочки, а теперь взрослый голос, вот и вся разница. Инессе тоже представляться не пришлось. У них с Лилькой дружба из тех, что ни годы, ни расстояния и никакие иные обстоятельства не в силах разрушить.

Разговор с Лилькой взбодрил Инессу, будто крепкого черного кофе напилась, и нипочем стала прошедшая почти без сна в вагоне ночь. В вагоне было удобно, но Инесса всегда плохо спала в поездах, в поезде, как нигде больше, ее одолевало беспокойство – либо о том, что оставлено, либо о том, что впереди. С сорокового года так – когда уезжала из Ленинграда в Киев: мама настояла, чтоб взяла в институте академический отпуск, пожила у бабушки. На гроши, что получала мать, поступив регистраторшей в поликлинику, и на Инессины сто сорок рублей стипендии им никак не удавалось свести концы с концами. Провожали Инессу мама, Лилька и Володя Андреев; у мамы по блеклым, осунувшимся щекам неудержимо текли слезы, они трое успокаивали ее, а потом Володя до самого конца платформы бежал за вагоном, долго еще Инесса видела его синие, горестные глаза. Сейчас иногда даже видит. С мамой они расстались тогда навсегда... А потом бабушка заталкивала ее в какой-то эшелон и чему-то спешно учила, о чем-то напоминала – бабушка тоже для Инессы навсегда осталась на перроне вокзала.

Нет, не спалось Инессе с тех пор в поездах – даже если едет к Черному морю, и с ней Андрей и Катя, и впереди отдых, только отдых...

В институте ей не повезло: нужное начальство срочно выехало на испытания и никто не мог сказать, когда вернется. Не раньше чем послезавтра, но не исключено, что даже в понедельник. Что теперь делать? Возвращаться? Ждать?..

Целый день протолкалась в институте – встретились и знакомые, приезжавшие в разное время в Москву, с кем-то ее знакомили, но все твердили одно: без Полосухина ничего не решить. А Полосухина как раз и не было.

Уже под вечер, ничего не добившись, вышла из института, растерянная и расстроенная. Надо звонить в Москву, Токареву. Будет недоволен, а сам виноват, что не позаботился узнать ни о чем, послал не глядя. Торопился.