Валерия Перуанская - Зимние каникулы

Мать и теперь не разрешает выбросить и крошки сухого хлеба, как бы ни зачерствел. Другие не хотят, она сама доест. Неважно, что от хлеба толстеют. Объясняться на эту тему с ней давно перестали, мол, пора и позабыть, или что время другое, или что поросятам тоже есть нужно, не куда-нибудь выбрасываем... Забыть, говорит мать, этого нельзя, если сам пережил, существуют вещи, которые никогда не забываются, пусть хоть и сглаживаются с годами, да и не все надо забывать. Время вообще ни при чем, а поросятам и картофельные очистки будут хороши.

– Меня взяли к себе в Москву тетя с дядей, повезло мне, – продолжала вспоминать молодость мать. – Десятилетку кончила. И сразу пошла работать. После войны жили мы скудно, да и кто богато жил? Спекулянты разве, так те и в блокаду не пропадали, им и сейчас лучше всех. – Слова эти надо было понимать не в прямом смысле, а в обратном, Майя с детства усвоила: никогда «лучшее» не означало для матери материальные блага, тем более нажитые нечестным путем, а нечестное она не сводила к одной уголовщине: сделки с совестью ради, как она выражалась, «своего драгоценного пупа» вызывали в ней не меньшее и до смешного личное негодование, пусть ее ни с какой стороны не касались, пусть всего лишь прочла в газете статью или фельетон.

Варвара Фоминична поняла правильно:

– Да уж, эти своего не упустят. И чужого тоже. Майя неслышно прикрыла дверь, прислонилась к косяку.

Не стала перебивать разговор, лишать мать скромного удовольствия: всякому случаю и слушателю рада, чтобы поведать о том, что жило в ней, с годами почти не тускнея, – переломленная войной юность. Сколько уж раз Майя слушала про то, как тетя с дядей уговаривали ее поступать в институт, а ей совестно было сидеть и дальше у них на шее. И еще – бедность надоела.

– Если честно признаться, хотелось хоть немного приодеться. Кому в семнадцать лет не хочется? Позже и то хочется, поглядели бы вы на мою свекровь, как обновкам радуется!.. А я совсем обносилась, штопка на штопке...

Какие-то знакомые устроили ее на киностудию, кладовщицей в цех звукозаписи. Это были ее светлые денечки, мать любила вспоминать про артистов, которых знала с тех пор не только по кинофильмам, но встречалась с ними в коридорах, в буфете, иногда попадала на киносъемки – в самом деле интересно же. Майя очень всегда хотела в кино, хоть кем-нибудь, так ведь кем?

– ...Кто-то надоумил насчет бухгалтерских курсов, не век же сидеть в кладовщицах, выдавать микрофоны, кабель, радиолампы и все такое прочее? Не долго думая, поступила. Вот и все мое образование. Зато дала себе слово, когда дочки родились, непременно дать им хорошие специальности. Они обе у нас способные...

При этих словах Майя затосковала и сникла. Подъема как не бывало.

«Какая я способная? – хотелось возразить. – Другие не больше моего занимаются, а сессии сдают, институты кончают. Вот они – способные».

– Старшая дочь всегда была отличницей...

Одна дочь у царя с царицей была умная, а другая Иванушка-дурачок, горько усмехнулась в затылок матери Майя. Только они об этом и слышать не хотели, когда кто-нибудь пытался открыть им глаза. Родительское самолюбие не позволяло.

«Ты – неспособная?! – возмутилась бы мать. – Кто ж тогда способный?! Лень раньше тебя родилась, верно. Могла бы не хуже Вики отличницей быть», – это когда Майя в первую сессию схватила двойку по химии и по другим предметам получала трояк за трояком, стипендия плакала.

Да-а, ситуация. Теперь чем дальше, тем трудней и сложней. Для жизни опасность миновала, снисхождения не жди. Немыслимое же будет разочарование!

Самое время вмешаться. Майя слегка приоткрыла и прихлопнула дверью, будто вошла.

– Что-то много ты расхаживаешь! Ложись скорей, – легко вернулась из прошлого в настоящее мать. И полезла в сумку: – Бабушка пирог испекла, твой любимый, с капустой... На место Серафимы Ивановны никого вам не положили? Хорошо бы опять не тяжелую, все-таки у вас в палате лучше, чем в других, я мимо проходила, видела...

Золотой человек мать. Сама говорит, ничего не выпытывает, хоть на время облегчает участь, думала Майя, снимая халат и послушно ложась под одеяло.

Под голос матери Майя стала думать о докторе. Аркадий Валерьянович. Имя-отчество какое редкое. Лет тридцать, не больше, хотя халат и шапочка придают ему солидность. Значительность. Интересно бы поглядеть на него, когда он без халата и шапочки, а как все люди. Еще неплохо бы узнать, есть ли у него жена и дети. Ясно, есть. Жалко. Доктор определенно ей нравился. Его застенчивые темные глаза. Мягкая теплая рука, когда он щупал пульс. Старомодная привычка прослушивать сердце (или легкие) без стетоскопа, а прикладывая к груди и спине больного ухо. И ведь вправду внимательный. Это они так, от нечего делать, подшучивали, а он же не устает из палаты в палату ходить, каждого помнит – у кого что. Ларису прямо-таки замучил: почему этого еще не сделала, почему о том не побеспокоилась? Лариса отправляется делать, беспокоиться, но всем при этом ясно, до чего нудный Аркадий Валерьянович ей надоел. Больше всех ему надо. Лариса явно не одобряла тех, кому больше всех надо.