Виктория Лебедева - В ролях (сборник)

Когда он вернулся в купе, разговор катился своим чередом, поезд постукивал на ходу, постукивали пустые слова, стучало сердце — где-то в висках и под горлом — и мать говорила:

— Вот поступит в Гнесинское, тогда все они увидят! А Гнесинское и лучше даже, чем Консерватория. В Консерватории-то, поди, блатные одни! — говорила и потрясала в воздухе пухлым кулаком, грозя невидимым «им». Дедок сонно кивал, а Галя отвечала:

— А я тоже музыкантка. Да, на арфе играю.

— Сыночка! Иди сюда! Да подсядь ты к матери поближе-то, я, чай, не кусаюсь! — мать попыталась погладить мальчика по волосам, но он зло вывернулся. Взял с газеты куриное крыло, начал угрюмо есть.

— Эх, молодежь! — усмехнулся дедок. — А я и сам был такой же ершистый, да-с-с-с! Ну что, Викторна, давай, что ли, по последней?

Дедок разлил в два чайных стакана остатки водки.

— А давай, Викторна, за молодежь! За будущее за наше выпьем. Чтоб у них все было, чего у нас не было. Ну-с, как говорится, поехали! — одним махом заглотнул и хлебушком черным занюхал. Мать выпила водку малюсенькими глоточками, морщась и поеживаясь с горечи, раскрыла, точно рыба, рот, быстро-быстро замахала перед ним рукой. Жадно закусила соленым огурчиком.

— Ох, и злая у тебя, Пал Демьяныч, водка.

— То не водка злая, то бабы слишком добрые, — усмехнулся дедок. — Ну ладно-ть… Посплю маленько. А где и поспать-то рабочему человеку, как не в поезде…

Галя презрительно оглядела деда и тоже усмехнулась — красиво так, заговорщически, одними глазами. «Коз-зел!» — подумал мальчик про себя. Очень он пьющих не любил. Сам-то, конечно, потихоньку пробовал с друзьями — и пиво пробовал, и водочку, и портвейн «три семерки», но это было совсем не то, совсем не так, как у взрослых. Это… С друзьями это было вовсе не страшно.

Ночью мальчику не спалось. Он все ворочался, все смотрел, изо всех сил напрягая глаза, на спящую Галю, и видел только силуэт. Его бросало то в жар, то в холод, ему хотелось протянуть руку, это ведь так просто, так близко, протянуть и гладить, гладить по белым волосам, а потом целовать, по-взрослому, с силой разжимая пухлые губы, и по-хозяйски трогать тугую грудь, стискивать, словно снежок, который вот-вот будет брошен, хотелось быть взрослым и неотразимым мужчиной, как в запретной книжке, которую перед отъездом принес ему потихонечку Колька Беспалый…

Хотя книжку мальчик проштудировал внимательнее некуда, и даже не один раз, дальше поцелуев он в своих фантазиях не заходил, сам себя стыдился, вот и мучился до рассвета, а потом впал в тяжелую дрему и метался, метался на полке, сбив на пол жгутом перекрученную простынку и одеяло. Когда он проснулся, за столиком мама и дедок снова ели — в точности как вчера, только на консервы перешли. Гали в купе не было. Мальчик перепугался, что она уже сошла где-нибудь, но заметил на аккуратно застеленной полке, в уголке, коричневую сумочку и успокоился.

Умылся, причесался потщательнее, поел, попил чаю, а она все не приходила, точно сквозь землю провалилась. Но утешительная сумочка стояла на прежнем месте, и мальчик продолжал ждать. Мать выдала ему ноты и загнала на верхнюю полку, чтобы даром штаны не просиживал, а повторял, хоть бы и про себя, проигрывал бы мысленно, и мальчик, лежа на полке, послушно шуршал страницами, ничего в них не видя, лежал и ждал возвращения Гали, которая все не шла. У него заломило спину, но он продолжал лежать, почти не шевелясь, пытался домечтать свою ночную мечту — и не мог. Когда он, задумавшись, переставал перелистывать страницы, мать окрикивала его: «Ты там спишь, что ли?», — и он делал слабую попытку сосредоточиться на нотах. Не получалось — как только в голове начинал звучать проклятый «Революционный этюд», локти сразу тяжелели, точно к ним было привязано по гантеле, в мышцах зарождалась не сама боль, нет, но память о боли. Ему поставили за экзамен пять с плюсом — разумеется, куда бы они делись, — он играл лучше всех в школе и знал об этом, да и мать столько лет проработала, хотя бы из уважения… но… он-то знал, он-то слышал, что все это — не то и не так, натянуто все и пусто, точно эту музыку проткнули, как воздушный шарик, и она сдулась, съежилась, превратилась в никчемушную резиновую тряпицу…

Потом он еще раз ел, пил, перелистывал ноты и украдкой все посматривал на двери купе, несколько раз даже в коридор выглядывал — Гали не было. Мальчику от этого становилось еще неуютнее и неспокойнее. Мама с дедком жевали не переставая, как-то механически. Они ели и все переливали из пустого в порожнее беспредметные дорожные разговоры. Опять была чекушка, опять хвалилась пьяненькая мама, и это было ужасно, это было мерзко, мерзко! Потом мальчик задремал, и ему приснился кошмар — серый город без неба, алюминиевая удушливая патока и ни одного человека кругом, только каменные стены, подернутые осклизлым зеленым мхом. Там, во сне, мальчик знал — этот город и есть «Революционный этюд», холодный и безвоздушный.