Виктория Лебедева - В ролях (сборник)

— Он. Мне. Не отец, — отчеканил мальчик. Он наскоро запрятал очки в карман отчимова зимнего пальто, которое до сих пор болталось на вешалке неубранное, и выскочил в подъезд.

Ребят у подъезда уже не было, и он кинулся вдогонку, нагнал на краю городка.

— О, вы посмотрите, кто к нам пожаловал! — ухмыльнулся Колька. — А я уж думал, ты не придешь, четырехглазый. Струсил. Где глаза-то вторые оставил, а?

— Сам ты трус! — взъярился мальчик.

Они было кинулись друг на друга с кулаками, но ребята их разняли, сейчас было не время и не место, намечались дела поважнее.

— Ну ладно, — примирительно проворчал Колька. — Чё так долго-то?

— Да так… с матерью там… неувязочка… — солидно ответил мальчик. — Ремень отобрала.

А потом добавил: «Сука!» И сплюнул себе под ноги.

— Да… без ремня херово! — пискнул кто-то из-за спины, и пацаны нервно рассмеялись.

Погода была сухая и солнечная, небо безоблачное. Снег почти сошел, по кустам вдоль дороги кое-где уже проклюнулись веселые зелененькие почки, но ветер, видимо, дул со стороны Братска — воздух был словно уксусом пропитан и, казалось, налипал на лица и на руки.

— Опять на алюминиевом выброс, — отметил кто-то из старшеклассников и смачно, длинно выругался.

К месту побоища шли кучками человек по пять-десять, поддразнивали и подталкивали друг друга, громко смеялись, ставили подножки. Мальчику очень нравилось чувствовать себя частью этой большой дружной команды — таким же мужиком, как все эти счастливцы, никогда в жизни не занимавшиеся музыкой. В этот момент он любил буквально весь мир — даже свою запертую маму, которая сейчас, наверное, сидит на полу под дверью — такая жалкая, толстая — и плачет, даже соседского Кольку, даже кислый алюминиевый воздух, от которого всегда немного подташнивало. Ему всё-всё нравилось, и он широко, счастливо улыбался, шагая плечо к плечу с другими пацанами. Его не пугало даже то, что он остался безоружным, что перед глазами все плывет, точно смотришь сквозь воду. Он нарочно пошире загребал ногами, поднимая желтые пыльные облака; ему казалось, что пыль — это очень по-военному. Мальчик не сомневался, что сегодня они обязательно наваляют гарнизонным — иначе зачем тогда запертая мать, зачем солнце и первые листья, зачем ощущение собственного всемогущества, зачем вообще всё?

Что бы ни думали эти дети, какими бы благородными чувствами ни были они ведомы, в этом году, как в прошлом, как в позапрошлом, опять получилась драка стенка на стенку — чрезвычайно жестокая и совершенно бессмысленная. Она питалась извечным неприятием чужака, его жизни, которая всегда почему-то кажется много слаще собственной, и ни при чем здесь были ни уведенные велосипеды, ни тем более убитые дети, просто молодая агрессия требовала выхода, просто мальчики обучались нехитрому искусству метить территорию, не подпускать к себе пришлых, будь они кем угодно, даже и представителями доблестной Советской армии. В ход шло всё — кулаки, ботинки, камни, кастеты, нунчаки, перочинные ножи, правил не было, кодекса чести не было — никаких там «двое на одного» и «лежачего не бьют», в этой свалке все средства оказывались хороши, речь ведь шла о своем кусочке под солнцем, а что может быть важнее? Мальчик сам не заметил, как его засосало в самую гущу этого месива, которое началось внезапно, непонятно с какого момента — казалось, еще мгновение назад все они висели на заборе и выкрикивали гарнизонным ругательства одно обиднее другого, и те отвечали, и все это выглядело забавным соревнованием, которое вот-вот закончится, противники подойдут пожать друг другу руки, — а через минуту мальчик уже бился в центре общего клубка, крепко зажмурившись, — нет, не от страха, просто вокруг даже стопроцентно зрячий ничего не увидел бы, кроме пыли и мелькающих рук, принадлежащих неизвестно кому. У него ничего не было, кроме собственных кулаков, в суматохе он даже камня не догадался подобрать и теперь ожесточенно лупил направо и налево, не разбирая, где свои, где чужие. По лбу, по вискам, по подбородку текло — он не понимал, кровь это или пот, ему уже несколько раз прилетело по голове, но боли не чувствовалось, только лихорадочный, заполошный азарт, управляющий до судорог сжатыми кулаками.

А потом что-то произошло. Кажется, он упал, потому что, открыв глаза, увидел землю совсем близко, всего в нескольких сантиметрах. Голова стала какая-то ватная, шум драки едва уловим — и это было странно, потому что прямо перед глазами, в пыли, беспорядочно топталось множество ног. Мальчик закашлялся и закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой дрожащую руку — кисть руки, с которой часто падали в песок крупные алые капли. Два пальца — средний и указательный — болтались как-то странно, словно их привязали к ладони за ниточку. Раны были похожи на две веселых улыбки. Еще через мгновение он понял, что эта рука — не сама по себе рука, что она принадлежит человеку, стоящему напротив на коленях, а потом с удивлением узнал в этом человеке Кольку.