Виктория Лебедева - В ролях (сборник)

— Чего это ты… — удивился было Яхонтов.

Но Семенцов не дал ему договорить. Подошел, схватил за полы модного двубортного пиджака и тряхнул со всей мочи:

— Что ж ты, паскуда, делаешь?!

— Я? Да ты что, Борис… Ну, отпусти! — перепугался Яхонтов. Он даже не попытался высвободиться. Так и застыл — большой, ссутулившийся, — и смотрел сверху вниз, и видел, как блестящая лысина Семенцова становится багровой от гнева.

— Что ж ты с девочкой делаешь, я тебя спрашиваю?! — опять тряхнул его Семенцов.

— Я… А что я? — залебезил Яхонтов. — Она изменила мне. Понимаешь, из-ме-ни-ла! Не знаешь будто. Весь театр уже знает. При мне, пока я больной лежал. Из-за нее лежал, между прочим. Что ж я, теперь…

— Дурак ты! — Семенцов оттолкнул Яхонтова и брезгливо отряхнул руки.

Тот попятился, присел на краешек стула.

— Тебе легко говорить, Борис! — начал Яхонтов с пафосом. — А если бы твоя с тобой так, а?

— Как «так»? Ты сам-то хоть понимаешь, что мелешь?! И на руки к тебе она, между прочим, не сама прыгнула. Я свидетель! Ишь, «из-за нее»! И как ходила она за тобой, денно и нощно, сам видел. Своими собственными глазами! А ты теперь, стало быть, по углам про нее гнусности болтать? Хорош, нечего сказать! Браво! Брависсимо!!! Попользовался, значит, а теперь под хвост ногой…

— Ты… Вы… Вы ничего не понимаете! — Яхонтова захлестнула обида, и он даже перешел на «вы». — Да спросите хоть у Васи вашего любимого, коль скоро пришла охота вмешиваться в чужую жизнь!

Сказал и тихо, горько всплакнул. Разумеется, он был не так глуп, чтобы не понимать — ошибся, во всем ошибся. У страха глаза велики. Но механизм завертелся, история слишком далеко зашла, отступать было невозможно, и было теперь совершенно не до Любочки, самого себя обелить бы, избежать позора. Уж лучше быть жертвой измены, это все-таки по-мужски… Да кем угодно, только не старым ревнивым дураком!

— У Васи, говоришь? — усмехнулся Семенцов. — А я и спросил у Васи. Не потому спросил, что мне в чужом белье копаться приятно. А потому спросил, что Вася, в отличие от тебя, дурака, человек порядочный.

Внутри у Яхонтова все похолодело. Значит, Борис все знает…

— Вы изволите забываться! — истерично взвизгнул он, от волнения сползая на какой-то театрально-архаический лексикон. — Вы не имеете права! Потрудитесь выпустить меня из этого помещения, иначе я буду вынужден…

— Ну и дрянь же ты, Аркаша, — вздохнул Семенцов и пошел открывать. — Где мои двадцать лет? С каким бы удовольствием я тебе сейчас врезал, ты даже не представляешь…

На том и кончилась дружба. В следующем году Семенцов набирал курс в одиночку.

Сразу после новогодних праздников Любочке дали комнату в общежитии драмтеатра — большую и светлую, в два окна. Она, правда, была не очень удачно расположена, на первом этаже, прямо около входа, — а все-таки это было лучше, чем приживалкой у Нины на раскладушке. Знать об этом Любочка не могла, но комнатой была она обязана Борису Семенцову, который посчитал своим долгом помочь ей чем только сможет. За прошедшие годы он проникся к ней искренней симпатией и временами немного жалел, что не дал ей при поступлении шанса, срезал на первом туре. Конечно, возраст. И кривляния эти несуразные. И все-таки, чем черт не шутит… Ведь какая фактура! Героиня, истинная героиня!

Он же сделал все возможное, чтобы пресечь грязные сплетни, ходившие по театру. Конечно, совсем прекратить их было не в его власти, однако унять разошедшихся доброхотов удалось, и Любочку оставили в относительном покое. Во всяком случае, в глаза ей сальности говорить теперь побаивались. Многие стали даже сочувствовать, однако в полную невинность все равно никто не поверил.

Любочке, привыкшей жить на широкую ногу, приходилось тяжело. Впервые она остро почувствовала это перед самым праздником, когда не хватило денег на модные лаковые сапоги-чулки, которые Нине принесли по случаю и которые оказались ей малы на размер, а Любочке, наоборот, пришлись впору. Второй раз это чувство возникло в театральном кафе, где недостало несчастных тридцати копеек расплатиться за заказ, и за Любочкой записан был долг. К Рождеству родители прислали перевод, и жизнь наладилась — дней на десять. А дальше Любочка опять увязла в восхитительной бедности.

Деньги истаивали в первые дни после получки. И ведь ничего такого не покупала, что самое обидное! Комната обрастала, точно плесенью, мелкими бесполезными предметами — подсвечничками, фарфоровыми зверушками, витыми рамочками для фотографий, пуховками и кружевными салфетками, кремиками и духами, а на окнах, между рамами, где, за неимением холодильника, хранила Любочка провизию, в лучшем случае доживал свой незавидный век скукоженный желтый огрызок российского сыру, замерзший в кость. С этим нужно было что-то делать. Приближался отпуск, но ехать к родителям было страшно.