Виктория Лебедева - В ролях (сборник)

Он вывел ее из двора, поймал такси и повез на улицу 5-й Армии, умываться и приводить себя в порядок.

Дома у Яхонтова было просторно и неприбрано. Несколько месяцев назад он развелся с четвертой женой, и она вывезла из квартиры всё, до чего смогла дотянуться, даже чешскую коридорную люстру.

Любочка разулась, прошла в ванную, пустила воду. Ванная была ослепительно бела, не то что у зловредной бабки, у которой Любочка сняла комнатку на время экзаменов. У бабки было ржавое стоячее корытце с палкой вечно текущего душа над ним и мутной, грибком обросшей занавеской, покосившаяся раковина с рыжей уродливой трещиной во всю длину, несколько разнокалиберных гвоздей вместо вешалок и черная склизкая плесень около вентиляции. Здесь же стены от пола до потолка обложены были новенькой плиткой, краны блестели серебром, а над раковиной возвышалось огромное овальное зеркало в белой пластиковой раме, понизу немного забрызганное зубной пастой.

Любочка разглядывала свое отражение, и оно ей нравилось. Положительно, ей была к лицу эта вселенская печаль во взгляде, эта горчащая влага, запутавшаяся в ресницах, и даже распухший красный носик, натертый крахмальным платком.

В дверь поскребся Яхонтов, спросил:

— Может, душ примете? Хотите, я принесу вам полотенце?

Сначала Любочка собиралась отказаться, но ванна была такая огромная, такая белая и гладкая на вид, что согласие слетело с губ как-то само собой.

Любочка долго нежилась, лежа в горячей воде, рассматривала свои прекрасные ноги, преломленные ее желтоватой прозрачной толщей и покрытые крошечными пузырьками, нежно гладила мягкой губкой упругую грудь, живот, шею и напевала, промахиваясь мимо нот: «Ах, Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед… тра-ля-ля, тра-ра-ра-ра-ра-ра-ля-ля», а потом шагнула из ванной в темноту коридора, закутанная в мягчайшее махровое полотенце с котятами, отжимая запутавшиеся волосы, и угодила прямо в подставленные руки Яхонтова, жадные и горячие.

Она пыталась сопротивляться, шептала: «Не надо, не надо», — но всё это звучало как-то неубедительно, игрушечно, она ведь не знала ни имени, ни отчества, не к кому было обращаться, не у кого просить пощады.

Потом они пили на кухне чай с малиновым вареньем и баранками, и Яхонтов ласково трепал Любочку по голому круглому колену, опустив руку под стол, неразборчиво, восторженно шептал что-то ласковое и утешительное, а она все стеснялась спросить, как его зовут, краснела и бледнела. По телу от нежных и вкрадчивых прикосновений разливалась истома — как же соскучилась она, оказывается, по мужским рукам, по губам за время отсутствия своего Героя Берлина! Полотенце сползало, оголяя грудь, непослушные волосы никак не сохли, за окном спускались синие сумерки, в форточку без всякого любопытства заглядывала круглая желтая луна. Возвращаться на квартиру к зловредной бабке было уже поздно и страшно.

Любочка в новой роли была хороша, однако вжилась в нее не сразу.

Поначалу она думала, что вот теперь, после всего, что было, поступление у нее в кармане, но тут Яхонтов, при всем желании, ничем ей помочь не смог, как ни старался, и они едва не расстались после первой случайной близости. Любочка, услышав отказ, сгоряча вернулась на съемную квартиру, стала паковать вещи и совсем было засобиралась на вокзал за билетами, но потом поуспокоилась, одумалась и на следующий день после ссоры, когда Яхонтов возвращался из училища, уже покорно поджидала его на скамеечке около подъезда.

С этого дня они зажили, что называется, душа в душу. Не обманул Аркадий — и на работу пристроил, костюмером в Иркутский драмтеатр, и жильем обеспечил. Квартира на 5-й Армии очень нравилась Любочке: просторные светлые комнаты, уютная современная кухонька с газовой плитой, раздельный санузел, в коридоре зеркало в рост. А что люстру бывшая жена умыкнула, в том беда была невелика. Пошли да новую купили, Любочка сама выбирала.

Аркадий занимался с Любочкой. И в больших светлых комнатах, и в кухне на столе, и в коридоре, и даже в ванной под душем — так часто, насколько хватало его слабеющего мужского потенциала. По утрам он приносил ей чай в постель, покупал в кафе напротив пирожные «Корзиночка», дарил красные большеголовые розы, длинные и ужасно колючие, ночью шептал ей, засыпающей и удовлетворенной, в горячее розовое ушко стихи о прекрасной даме и вконец ее разлакомил. Она состояла при нем как бы женой и дочерью одновременно, и в каждом его слове, в каждом жесте сквозило такое слепое обожание, что все муки совести, даже если бы и были, обязательно умолкли бы под напором этой необузданной и неуправляемой чувственности.