Братья Шаргородские: Молочник Розенкранц

И все-таки Кнут пригласил для проверки достоверности несколько древних евреев из ленинградской синагоги.

Они с восхищением разглядывали Бугаева.

— Такие глаза я видел у евреев только до семнадцатого года, — сообщил самый древний. — После того, как пришли эти бандитес в кожаных тужурках, таких глаз больше нет. Они исчезли. Тю-тю!

И остальные в знак согласия закивали седыми головами.

А потом Бугаев встал в позу и прочел им монолог Тевье.

Это прекрасный монолог, Поляков, я уверен, что вы его знаете.

«Если бы вы знали, с какими горестями, с какой болью носится Тевье! Как это там у нас сказано: „Прах еси и в прах обратишься.“ Человек слабее мухи и крепче железа. Прямо-таки книжку обо мне писать можно! Что ни беда, что ни несчастье, что ни напасть — меня стороной не обойдет. Отчего это так? Может быть, оттого, что по натуре я человек до глупости доверчивый, каждому на совесть верю. Тевье забывает, что мудрецы наши тысячу раз наказывали: „Почитай Его и подозревай“. Но что поделаешь, скажите на милость, если у меня такой характер? Я живу надеждой и на Предвечного не жалуюсь — что бы Он не творил — все благо! Потому что, с другой стороны, попробуйте жаловаться — вам что-нибудь поможет? Коль скоро мы говорим в молитве: „И душа принадлежит Тебе, и тело — Тебе“, то что же может знать человек и какое он имеет значение…»

Бугаев читал великолепно. Адольф плакал. Старики вытащили из карманов огромные носовые платки. Один из них долго всматривался в Бугаева и вдруг узнал его.

— Хаимке, — сказал он и голос его дрожал, — Хаимке, — посмотри на меня внимательно. Неужели ты не помнишь меня?!

— Припоминаю, — пробормотал Бугаев — и тоже дрожащим голосом, — я вас припоминаю.

— Я — Мендель из Мястковки. Мы жили рядом, через хату, на Базарной улице.

Бугаев в знак согласия закивал головой.

— Конечно, — подтвердил он, — именно на Базарной. Ах, Базарная, Базарная, улочка моего счастливого детства!

И он обнял старика. И старик поцеловал его.

— Скажи мне, Хаимке, а где сейчас Йоселе, твой отец?

Бугаев пустил слезу.

— Он умер, — пробормотал он, — девять лет тому назад. Он не дотянул до этой радостной встречи.

— А-аа, — покачал головой старец, — таким молодым ушел…

А помнишь, как ты провожал меня в Петроград, в двадцать втором? Ты еще меня спросил, чего я еду в эту дыру. И был прав.

— Я все помню, ребе Мендл, — растроганно произнес Бугаев. — И как вы продали свою хату, и как мы тряслись в телеге по дороге на станцию, и как вы перекрестили меня перед отъездом.

Кнут тихо ахнул и свалился со стула. Старики качнулись, но не осели.

— Что я сделал?! — прорычал старик. — Что я сделал перед отъездом, паршивец?!

— Ну, это… — опомнился Бугаев. — Вы сказали мне «зай гезунд!» или «Зай нит кайн поц!» Я точно не помню.

Но не дано было Бугаеву провести старца.

— Ты не еврей, Хаимке, — крикнул он, — ты — субака!

Он подскочил к Бугаеву, схватил его за бороду и дернул ее. И борода осталась в его руке.

— Он — субака! — согласились древние евреи и в гневе заковыляли из зала…

Кнут лежал на полу и икал.

— Они-таки правы, — простонал он, — вы — субака, Бугаев. Еще и какая!

— Очень может быть, — согласился растерянный Бугаев и пару раз тихо хавкнул…

Ариэль причесал растрепанные ветром волосы и отпил из бокала.

— Я должен вам сказать, Поляков, что Кнут, когда писал свою пьесу, старался максимально отразить текст Шолом-Алейхема. Но за одно он был в обиде на великого писателя — тот не дал Тевье уехать в Палестину. Помните, как в повести: «Был уже, казалось, одной ногой по ту сторону, на Земле Обетованной то есть, оставалось только взять билет, сесть на корабль — и пошел! Но человек полагает, а Бог располагает…»

«— Зачем он так, — думал Кнут, — хорошего еврея домой не отпустил. На этой земле помирать оставил.»

Сам Адольф давно мечтал укатить в Израиль. Одно сдерживало его — он не знал, что будет там делать. Бывают в жизни такие нелепые ситуации. Единственное, что он умел — это ставить спектакли.

«— Ну приеду туда, — думал он, — поцелую Святую Землю, полюблю ее — а дальше-то что? Кому там нужен старый русский мудак-режиссер, даже если он еврей?»

И все-таки… Все-таки после «Тевье» он решил махнуть. И даже до Листова. А там будь что будет. А пока отправил туда Тевье.

— Вы уж не обижайтесь, ребе, — сказал он классику, висевшему на стене комнаты, — но Тевье сядет на корабль…

И он дописал новый монолог, в котором Тевье страстно говорил о своей мечте, прощался с Россией и сообщал, что отплывает на Землю Обетованную.