Братья Шаргородские: Молочник Розенкранц

Затем Бугаев предложил всем встать и затянул «Атикву».

— Я не понимаю, — прервал себя Ариэль, — почему ему так хотелось в Японию? Бугаев был великим актером, он околдовал Розенкранца, он засыпал его афоризмами из Торы, хасидскими притчами, высказываниями мудрецов.

— А помните, у рабби Акивы… — рычал он.

Розенкранц уже ничего не помнил. Лилось шампанское. Играл маленький оркестр. Гремели тосты. Он сорвал со своей руки огромные часы с бриллиантами и напялил их на широкое запястье Бугаева. Тут же перед его очами замелькали другие руки — толстая кисть Голды, нежные ручки передних ног, худое запястье Кнута.

Супруга Розенкранца Китти набросила на шею Кнута «хай» на золотой цепочке. Розенкранц натягивал на кого-то перстень. Задние ноги лошади отхватили массивный подсвечник.

— А помните у Иегуды Галеви? — орал Бугаев. — «Я на Западе, а сердце на Востоке, без остатка. Моя пища так безвкусна и откуда ей быть сладкой…»

Розенкранц раскрыл подвалы. Тащили ящики Бордо, бутылки Бургундского, одну подаренную лично Ротшильдом. Бугаев выдул ее торжественно из горла. Другие уже тянули вина девятнадцатого столетия. Бывшая Голда лакала из запасов Наполеона Третьего.

Взволнованный Кнут носился между актерами.

— Прекратите пить, — умолял он, — я знаю, что вылазит из ваших пьяных хайл!

— А вот и еще бутылочка! — провозглашал Розенкранц. — Шато Нёв, Четырнадцатого года!

— А ну, подайте ее сюда, — орал Бугаев, — из праха создан сын человеческий и в прах вернется! Отчего же нам не пить в промежутке?

— Закрой хайло, алкоголик! — угрожающе шептал Кнут.

— «Аидише мамэ», — затянул Бугаев и обнял задние ноги лошади.

Розенкранц рыдал на его груди. Внезапно он разогнулся, сорвал с себя золотой магендавид и нацепил его на бычью шею Бугаева.

— «Аидише папэ…», — начал тот.

— «Аидише папэ…», — завыла вся труппа, протянув свои раскрасневшиеся шеи к Розенкранцу.

Тот вдруг стал задумчив. Отблеск истины лег на его лицо.

— Вы евреи, — голосом пророка вдруг произнес он, — признавайтесь, хаверим, вы — евреи?!

Все перестали выть. Замолк оркестр. Было слышно, как над столом летала одинокая пчела.

После секундного замешательства первым признался Бугаев.

— Да, — покаянно произнес он, — мы записались русскими! Кем мы могли еще записаться в этой антисемитской стране?.. Финкельштейн! — он вдруг протянул руку Розенкранцу, — Абрам Евсеич Финкельштейн!

— Абраша! — Розенкранц обнял его.

— Моше! — простонал Бугаев и похлопал барона по плечу.

Затем он начал представлять труппу:

— Венька Блох, Сарра Шлепер, Шимон Шмок, Шмульке Тохес — ему не хватало еврейских имен, и он использовал знакомые слова.

— За «тохес» в Ленинграде набью морду! — пообещал Курдюмов.

Розенкранц поочередно обнимал обалдевших актеров.

— Барух Ашем, — говорил он, — Барух Ашем…

Наконец Бугаев дошел до Кнута.

— Фёдор Зуев, — вздохнул он. — Ничего не поделаешь.

И развел руками.

Розенкранц насторожился.

— Простите?

— Не хочется от вас скрывать, Моше, — произнес Бугаев, — нашего режиссера звать Федор Иванович Зуев. Он единственный настоящий гой в нашей труппе. Простите, так уж получилось.

Кнуту нестерпимо захотелось пнуть Бугаева ногой, как это изредка делал Тевье с лошадью, когда она вдруг начинала ускорять шаг во время молитвы. И он сделал это.

— Уволю, — процедил он, — вернемся в Ленинград — выгоню, как собаку!

— Бросьте ваши антисемитские штучки! — отрубил Бугаев и повернулся к барону, — Федор Иванович вынужден был перейти в иудаизм. Там, наверху, ему заявили: или станешь евреем, хотя бы временно, или…

— Но почему? — перебил его Розенкранц. — Зачем им было это нужно?

— Эти антисемиты хотели, чтобы еврейский спектакль поставил еврей. Так сказать, пустить всем вам пыль в глаза.

Розенкранц отечески потрепал Федора Ивановича за гриву. Потом по-братски осмотрел труппу.

— Я вам всем помогу вернуться в лоно, — торжественно пообещал он, — завтра в семь, в синагоге.

На вилле встал ужасающий вопрос — или завтра возвращаться в Россию, или, так сказать, в лоно.

— Мы согласны, — ответил за всех Бугаев, — пора уже возвращаться. А то засиделись.

Кнут молчал.

— А вы возвращайтесь в свое лоно, Федор Иванович, — предложил ему Бугаев.

— Задушу! — процедил Кнут.

— Чтобы нееврей перешел в иудаизм, — сказал барон Адольфу, — надо два-три года, но у меня есть связи, и я постараюсь ускорить.