Валентина Соловьева - Ничего страшного

— Ой, — говорю, — кажется Милочка проснулась!

Очень вовремя, между прочим. Потому что как раз в этот момент я почувствовала, что сейчас разревусь и кинусь к нему на шею. И снова превращусь в ту размазню, какой была все эти годы.

Пулей вылетела из кухни, кинулась в комнату — к Милочке!

— Солнышко мое! Что с тобой. родная? Чего ты испугалась?

— Мамочка! — Всхлипывает она. — Мне такой сон приснился страшный! Что ты умерла…

— Нет, нет, что ты, моя золотая девочка! Я же здесь, с тобой. Не бойся ничего!

— Мамочка! Ты никогда не умрешь?

— Нет, мое сокровище, нет, я никогда не умру. Я буду всегда с тобой, пока ты меня любишь…

— Я люблю тебя, мамочка! Очень-очень!

— Доченька моя, ласточка ненаглядная, девочка моя любимая…

Успокоила ее, убаюкала. Возвращаюсь на кухню. Гришка сидит на полу, макароны соскабливает. Тихий такой.

Я тряпку принесла, стала пол вытирать.

И вдруг он обхватил меня сзади, оторвал от пола, впился губами, прижал к себе… Я руки мокрые растопырила, шиплю:

— Ты что? С ума сошел? Пусти!

А он бормочет, задыхаясь:

— Не могу, Светочка, не могу… прости…пойдем… любимая…

И я уже вся, как кисель, лепи из меня. что хочешь. Никакой воли, никакой гордости и в помине нет. Пропади оно все пропадом!

Глаза закрыла и поплыла.

Кладет он меня на постель, так бережно-бережно, точно вазу фарфоровую и целует так осторожно-осторожно, как будто боится разбудить.

А постель — та самая.

И сразу у меня перед глазами, точно кинопленку прокрутили.

Баба с трясущимися, как желе, грудями, задранные кверху ляжки, потное чужое Гришкино лицо…

Сжалась в комок, словно водой меня холодной окатили. А он еще ничего не понимает. Целует, шепчет что-то, пуговки-крючечки расстегивает.

Ну, все! Я уже в полном порядке. Молча отстранила его, села, юбку поправила.

Понял. Хрипло спросил:

— Ты не можешь это забыть?

Молчу.

— Что же мне теперь делать? — спрашивает.

— Ничего не надо делать, — отвечаю. — Совсем ничего. Так будет легче. И тебе и мне.

— Мне — не будет…

— Ничего страшного. Привыкнешь.

Конечно, привыкнет. И не надо его жалеть. (Не надо! Не смей его жалеть!). Подумаешь, беда какая! Не дали мальчику конфетку…

Да все я понимаю! Я для него — просто допинг. Стимулирующее средство. Поэтому и к бабам его сейчас не тянет. Не может без допинга. Привычка такая. Надо, чтобы я его возбуждала, ласкала, исполняла все его прихоти и фантазии, распаляя до судорог, до икоты, а избыток эмоций он может использовать где-нибудь в другом месте. (Дополнительный кайф словил, когда я его застала! Еще и это…).

Нет, Гришенька, нет… Не буду я больше этого делать. Не проси. Слишком сильно я люблю тебя, чтобы смирится с той ролью, которую ты мне предназначил — вернее стой, на которую я сама обрекла себя.

Поспешила я. Разбудила твое тело, не сумев затронуть душу. И ничего теперь уже не исправишь. Поздно. Ты так и будешь всегда воспринимать меня, как резиновую куклу. Стереотипы легче создавать, чем разрушать.

Но это уже не имеет значения.

Потому что куклой я не буду больше никогда.

А еще… Он стал ревновать меня. Вот комедия! Это я тогда сказала ему со зла про свои “варианты”… Я же просто так сказала! А он возомнил себе невесть что. На работу меня встречать повадился!

Приходит, как будто за Милочкой. А зачем? Я и сама прекрасно могу привести ее домой. Бабы наши из всех окошек высовываются: “Светка, твой пришел. Какой мужчина! Какой мужчина!”

А я ему спокойно:

— Вот и хорошо, что ты пришел. Мне как раз надо кой-куда зайти сегодня.

“Кой-куда” — это в магазины. Но ему такие детали знать совсем не обязательно. Вручаю ребенка и — чао, бамбино, сорри…

Посмотрит на меня сузившимися от злости глазами, молча повернется и уходит, волоча Милочку за руку. Сгорбленный, как побитый пес.

Ничего страшного.

Просто он привык смотреть на меня, как на свою собственность. И вдруг эта часть домашней обстановки — уж не знаю, с чем я там у него ассоциируюсь: диван или кушетка? — вздумала гулять по городу самостоятельно. Конечно, неприлично…

А я специально не тороплюсь. Послоняюсь по улицам, в кино зайду. Возвращаюсь часов в одиннадцать — Милочка спит, Гришка сидит с отрешенным видом, курит на кухне.

— Ужинать будешь? — спрашивает.

— Нет, спасибо, я сыта, — отвечаю. (Перед фильмом в буфете перекусила. О чем, конечно, ему не сообщаю).

Обиженно уткнется в газету, одна макушка торчит.

И так хочется мне провести рукой по этой обиженной макушке, прижаться к ней лицом и сказать: “Родной мой! Неужели ты думаешь, что я была с другим? Неужели ты не понимаешь, что мне никто, кроме тебя, не нужен?”…