Валентина Соловьева - Ничего страшного

Я уже не помню его лица. Только глаза — черный луч в беспросветной мгле.

Грустные, тревожные его глаза в тот день, когда мы прощались у вагона. Бесконечные его глаза, не отрывающиеся от моего лица. Он уже не слушает необязательные слова, которые я произношу. Он чего-то ждет — другого. И когда поезд уже трогается, я вдруг привстаю на цыпочки, обвиваю руками его шею и касаюсь полураскрытым ртом той оголенной, как провод, точки между ухом и щекой (по-научному — эрогенная зона), в которую я целовала его когда-то. (Прощение… обещание… надежда…). И вскакиваю в поезд, увозя с собой потрясенный, счастливый его взгляд.

Нет, это вовсе не экспромт. Мизансцена была продумана и отрепетирована заранее. Лишь в самый последний момент я должна была слегка приоткрыть так долго таимые от него чувства. Чтобы он не успел ни о чем спросить и ничего сказать. Ошеломить — и исчезнуть… Понимай, как хочешь. Думай. Надейся. Жди.

Игра, игра… Не сердись, Гриша.

Когда я вернусь, ты обнимешь меня, и разделяющее нас пространство перестанет существовать. Больше не надо будет притворяться. Мы растворимся друг в друге, и мир возникнет заново. Ведь так больно, так страшно жить врозь. Так больно, так страшно…

Ну, вот и закончился отмеренный мной срок. Через десять дней я уже мчалась в самолете, тряслась в автобусе, неслась в такси, возносилась в лифте, тыкала трясущимся ключом в замочную скважину.

Гриши не оказалось дома. И Милочки тоже. Гриша, наверное, еще на работе. Не хватило у меня терпения околачиваться где-нибудь до вечера, ожидая его возвращения, очень уж хотелось поскорее увидеть Милочку.

Но где же она? Ведь уроки давно кончились. Может быть, гуляет во дворе?

Бросила чемодан с подарками в прихожей. В лифт. Снова вниз. Во дворе нет. Спросила у ребят — не видели. Бегом — к школе. Что-то случилось…

Господи, господи… Как я могла за десять дней ни разу не позвонить? Как я могла уехать от них? (Доигралась!). Пока я была рядом, с ними ничего не могло произойти плохого. Потому что я была рядом. Но я же уехала… А вдруг она заболела? Или…

Слава Богу!

Стайка девочек возле школы, и — вон она! — Милочка среди них. Рыженькая головка, аккуратные косички…

Перевожу дыхание, замедляю шаги. Она еще не видит меня. Еще не видит. Девочка моя золотая…

— Милочка! — окликаю я.

Она оборачивается, и я в первый момент не узнаю ее. Лицо… Что с ее лицом? Нет, все нормально. Показалось.

— Милочка…

отделяется от девочек, медленно подходит ко мне (стесняется, в этом возрасте они все такие…), смотрит исподлобья.

— Доченька, — с улыбкой протягиваю к ней руки, — я соскучилась по тебе. Видишь — приехала раньше времени…

— А ты мне совсем и не мама, — гордо выпрямляется она. — Я уже все знаю. Мою маму зовут Люся. А ты — чужая тетя.

— Это тебе папа сказал? — помертвела я. — Папа, да?

Молчит, насупившись. Как она похожа на Гришу! Тот же враждебный, отчужденный взгляд, как у него когда-то…

— Ну, какая же я тебе чужая, Милочка? — губы дергаются, никак не складываются в улыбку. — Какая же я тебе чужая? Вот еще новости! Что ты такое говоришь?

Схватила ее, обняла, затормошила, прижала к себе. Ну, что ты, Милочка, что ты… Не думай об этом. забудь, не надо, я тебе потом все объясню! (Ведь ты же не понимаешь, ведь я же еще нужна тебе…) А сейчас пойдем домой. Я тебе столько подарков привезла! Ну, не надо плакать! Я здесь с тобой. Это же я, видишь — это я. Успокойся, малышка!

Зачем ты это сделал, Гриша?

Ревет в три ручья, захлебывается, вырывается у меня из рук.

— Я не хочу… никуда… с тобой идти, — рыдает она. — Ты не мама! не мама!

Маленькая моя, неужели ты не сможешь мне простить, что не я тебя родила? Да если бы я знала, я бы сама… тогда… вместо Люськи…

Ну, ничего, ничего, я что-нибудь придумаю. Ты же у меня умница, доченька, ты все поймешь! Мы вместе справимся с этим. Не сразу, но справимся.

Гриша был прав. Надо было раньше ей сказать. Я сама во всем виновата.

С трудом удерживаю худенькое тельце, содрогающееся от рыданий.

— Пусти меня! Пусти! — бьется она.

Девочки шушукаются в сторонке. Прохожие останавливаются.

— Никуда я тебя не пущу, Милочка. Сейчас пойдем домой и обо всем поговорим.

— Пусти-и-и! — визжит она и бьет меня по рукам, по лицу, по чему попало.

Господи, девочка, что ты, не надо, ну, я прошу тебя, не надо, не надо, Милочка!

(Ничего страшного, обыкновенная детская истерика. Только бы увести ее поскорее отсюда).

— Милочка, успокойся, успокойся, моя родная…