Патрик Модиано - Кафе утраченной молодости

Нет, решительно я все еще оставался заложником своих профессиональных привычек, тех самых, над которыми подсмеивались мои коллеги, говоря, что даже во сне я продолжаю вести расследование. Блеман сравнивал меня с тем бродягой, которого он встретил после войны. Он называл его «человек, который курит во сне». Тот ставил у изголовья своей кровати пепельницу с тлеющей сигаретой. Спал он урывками, и каждый раз, когда просыпался, протягивал руку к пепельнице и затягивался. Стоило сигарете закончиться, он тут же, как лунатик, прикуривал новую. Но утром он ничего не помнил и был убежден, что всю ночь спал глубоким сном. Так и я сидел на той скамейке, хотя на дворе уже была совершенная ночь, и, словно во сне, продолжал думать о деле Жаклин Деланк.

Или, вернее, я ощущал ее присутствие здесь, на бульваре, фонари которого сверкали, будто какие-то сигналы, которые я не мог ни как следует расшифровать, ни понять, из какого же времени они мне посланы. И при этом во мраке они казались живыми. Живыми и далекими одновременно.

Я надел ботинок, зашнуровал его и зашагал прочь от скамьи, на которой мог бы провести всю ночь. Я шел по этому бульвару, совсем как она, пятнадцатилетняя, пока ее не сцапали. Интересно, где и когда ее заметили?

В конце концов Жан-Пьер Шуро исчез из моей жизни. Несколько раз я говорил с ним по телефону и давал какие-то смутные указания — откровенно говоря, совершенно лживые. Париж большой, и разыскать человека непросто. Как только я убедился, что навел его на ложный след, перестал отвечать на телефонные звонки. Жаклин могла положиться на меня. Я дам ей время получше приготовиться.

Вероятно, и она шла сейчас по какой-нибудь улице, в каком-нибудь районе города. Или сидела за столиком в «Конде». Но ей было нечего бояться. Я больше не пойду к ней на свидание.

В пятнадцатилетием возрасте мне можно было дать девятнадцать, а то и все двадцать. Звали меня не Луки, а Жаклин. А когда я впервые вышла одна на улицу, воспользовавшись отсутствием матери, мне было и того меньше. Мать уходила на работу часов в девять вечера и возвращалась не раньше двух ночи. Тогда, в первый раз, на случай, если меня заметит консьержка, я придумала вот что: скажу, мол, что иду на площадь Бланш в аптеку.

А с того вечера, как Ролан усадил меня в такси и отвез к приятелю Ги де Вера, я больше не возвращалась домой. Там собрались тогда все те, кто обычно приходил на собрания к Ги. Мы с Роланом были едва знакомы, но что я могла ему сказать, когда он остановил на площади такси? Он хотел, чтобы я поехала с ним. Наверно, он просто не заметил, как сильно я сжимала его руку. Голова у меня тогда шла кругом. Мне казалось, что если я пересеку эту площадь, то сразу же упаду замертво. Очень страшно. Он, часто говоривший мне о «вечном возвращении», понял бы меня. Да, для меня все начиналось заново, словно встреча с теми людьми была всего лишь предлогом, а Ролан был послан для того, чтобы вернуть меня в мой настоящий дом.

Слава богу, что мы не поехали мимо «Мулен Руж». Правда, матери уже четыре года не было в живых и бояться мне было нечего. Всякий раз, когда я в ее отсутствие убегала из дома по ночам, я шла по другой стороне улицы, которая относилась к Девятому району. Там было очень темно. Мрачное здание лицея Жюль-Ферри, потом дома с темными окнами, ресторан, зала которого тоже была погружена во мрак. И каждый раз я не могла удержаться от того, чтобы не бросить взгляд через бульвар в сторону «Мулен Руж». А когда я доходила до кафе «Пальмы» и площади Бланш, то уже не чувствовала себя так спокойно. Огни…

Однажды ночью я стояла около аптеки и увидела свою мать там, внутри, в очереди. Я подумала, что она закончила пораньше и теперь возвращается домой. Если бы я побежала, то вполне могла успеть до нее. Я стала на углу Брюссельской улицы, чтобы узнать, какой дорогой она пойдет. Но мать перешла через площадь и вернулась в «Мулен Руж».

Я боялась оставаться дома одна, мне хотелось пойти к матери, но тогда я помешала бы ей работать. Теперь-то я знаю, что мать не стала бы меня ругать — в ту ночь, когда она отправилась за мной в комиссариат Гран-Карьер, я не услышала от нее ни единого упрека, ни угроз, ни наставлений. Мы шли вдвоем и молчали. Когда переходили мост Коленкур, я разобрала, как она проговорила: «Бедняжка моя». Кого это она имеет в виду, — подумала я, — меня или себя? Потом, дома, она дождалась, пока я разденусь и лягу в постель, и вошла ко мне в комнату. Она села у меня в ногах и долго молчала. Я тоже. Наконец она улыбнулась и сказала: «Мы не очень разговорчивые…» — и посмотрела мне прямо в глаза. Она никогда раньше не смотрела на меня так долго. Я тогда еще обратила внимание, какой у нее ясный взгляд; глаза ее были светло-голубые, почти стального цвета. Сероголубые. Потом она наклонилась и поцеловала меня в щеку вернее, я ощутила лишь прикосновение ее губ. До сих пор не могу забыть ее взгляд, ясный и как бы не от мира сего. Она потушила свет, стала на пороге и напоследок произнесла: «Постарайся больше так не делать». Думаю, это был первый случай, когда между нами установился контакт, короткий, невеселый, но настолько прочный, что я долго еще вспоминала о нем. Меня потянуло к ней. Но и мать, и я, мы были довольно скрытными натурами. Может быть, мать вела себя так сдержанно, потому что не питала особых иллюзий на мой счет. Конечно же, она думала, что надеяться особо не на что, поскольку я так на нее похожа.