Анатолий Постолов - Речитатив

– Сколько вам было лет, когда вы это видели? – спросил он.

– Мне и года еще не было. Я ж вам говорю, в коляске лежал.

– Ну поймите… не могли вы помнить событие, даже очень эмоционально сильное, в таком возрасте.

Юлиан попытался улыбнуться, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая – ив зеркальце не надо было заглядывать. Он знал, что выпал из образа, и самое опасное во всем этом было то, что балансировка оказалась нарушена, как у циркача на канате. И его профессиональное хладнокровие, умение отрешиться от проблем пациента, фактически его внутренний балансир из горизонтальной позиции неожиданно стал клониться к той опасной точке, после которой падение уже становится неизбежным. Отвращение, которое этот человек у него вызывал, просто выворачивало его. И неожиданно одно яркое воспоминание всплыло перед глазами.

Ему тогда шел двадцать первый год. Он заканчивал третий курс Одесского политехнического и жил у своей тетки на улице Подбельского, в двух шагах от городского цирка, причем дом задним фасадом выходил прямо на цирковой двор, где постоянно скапливался реквизит, будь то ободранные продавленные тумбы, аляповато раскрашенные ширмы, свернутая в рулон сетка батута, старые раздолбанные маты или всевозможные трапеции, шесты и полиспасты.

Во двор, однако, Юлиан почти не заглядывал. Пыльные задники с изношенным реквизитом его мало интересовали. Он больше увлекался номерами легкого циркового жанра, часто повторяя дежурную фразу своего приятеля Эдика Брацлавского: «На повестке дня сегодня один вопрос – с кем бы покувыркаться». Фраза эта приобрела в те годы особо глубокий подтекст, поскольку будущее ему представлялось довольно туманным, отъездные разговоры среди его приятелей и родственников шли вовсю, а дни строчили свои зигзаги с возмутительной скоростью вошедшей вразнос швейной машинки «Зингер». И стрекотание этой машинки, совмещенное с запахом жареного лука на шипящих сковородках, выбиванием ковриков на куцых балкончиках и прободением в ржавых водопроводных трубах и отстойниках, порождало в нем одну, но пламенную страсть. Однако это был не свободолюбивый порыв Мцыри, не желание обрести крылья свободного полета или воспарить на облаке мечты… Вектор его устремлений имел иную направленность и вполне земную тягу. Юлиана, по большому счету, влекло и возбуждало глубокое бурение, неуемное желание проникнуть в самые недра, разъять пласты, переработать породу, чтобы добраться до увесистых самородков и алмазных россыпей девичьих услад.

При этом приходилось преодолевать некоторые проблемы своего вынужденного пребывания на тетиной территории. Тетя Ганночка, родная сестра его матери, всю жизнь прожила в Одессе в большой, нелепо заставленной тяжелыми комодами комнате, разделенной на несколько секций высокими ширмами, подозрительно похожими на старые ширмы, что валялись во дворе цирка. За несколько лет до того брошенная подлецом мужем, но гордая в своих терзаниях, тетя очень боялась, что любимый племянничек пойдет по плохой дорожке, и старалась как можно активнее держать его под контролем. Юлиану приходилось каждый раз придумывать отговорки, потому что тетя звонила его матери чуть ли не ежедневно, докладывая о поведении и успеваемости «нашего Юлика».

Он сочинял опробованные, хорошо подретушированные или внезапно пришедшие на ум истории, усыпляя тетушкины подозрения, привлекая в свидетели вечерние занятия в математической секции, дежурство в добровольной дружине по охране институтского общежития, совместную подготовку к экзамену с лучшим студентом курса (тот же Эдик Брацлавский) или визит к преподавателю сопромата, который во время демонстрации закона Гука сломал ногу, не рассчитав тензор деформации двутавровой балки. Зловещий Гук стал незаметно лучшим союзником в обработке тетушки. Заслышав его имя, окруженное словами тензор… модуль… упругость, она, упирая руки в боки, громко охала и говорила: «Та шоб он вже гукнувся, той Гук».

…И тогда Юлиан, пряча в уголках губ свою ироничную усмешку, бесшумно выскальзывал в потное и влажное марево одесской улицы, подальше от гремучей смеси коммунальной кухни – в пятнистую тень платанов и кленов, жадно вдыхая медвяный запах лип или одуряющий, наполненный любовной истомой аромат акаций…

И ему вслед, напоминая инструментальный разнобой оркестровой ямы, неслись вздохи и упования старожилов, просиживающих всетерпеливую скамью перед домом: мечтательное «…знал я одну телефонисточку…», ностальгическое «…ушла, вся ушла к туркам, а за кефаль я уже не говорю…», плотоядно-печальное «Маша – да не наша…» и безнадежно-филармоническое «…А Буся Гольдштейн в его возрасте уже играл «Перпетуум мобиле» Паганини…».