Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

Подправив текст, он подумал, что письмо, пожалуй, вышло слишком длинным, придется отправлять бандеролью, а это несколько смешно. Может, не отправлять совсем? Но ему сразу стало жалко своих трудов, а особенно чувств. Нет, надо отправить.

Он почувствовал, что у него застыли ноги: по полу у них сильно несло, сыну не разрешалось играть на полу – только на диване или за столом. Соседи рассказывали, что под этим полом должен был быть еще один – «черный», но его пропили плотники. Впрочем, его нынешний дом все равно был явно лучше того, в котором он вырос. Но там не было забот. Подойдя к печи и прислонившись к ней спиной, он стал греть подошвы, поочередно прикладывая их к круглому печному боку, затянутому в гофрированное железо. Держать согнутую ногу на весу было довольно утомительно, поэтому он придерживал ее рукой за край штанины.

Некоторое время он стоял так, уставившись в пол и думая неизвестно о чем. Красно-коричневая краска на полу вдоль выпуклостей на досках потерлась, виднелся нижний, желтый, слой, словно кто-то прошелся свободными взмахами широкой золотой кисти. Даже сквозь телевизорные вопли слышались всхлипывания в трубе – будто несколько человек торопливо переговаривались свистящим истерическим шепотом. Вспомнив последний разговор с директором, он подумал, что у него, в глазах директора, есть такой минус, компенсировать который не могли бы никакие плюсы, если бы даже он завесился ими, как георгиевский кавалер. Или как юродивый коваными крестами. Он еще не успел сообразить, какой минус имеет в виду – отсутствие высшего образования или независимый нрав, но неожиданность перехода от плюсов к крестам нарушила ход его мыслей. Он несколько раз по-новому обыграл сравнение, и оно показалось ему удачным.

Директор… «Дилектор». Старуха, ходившая за водой с лыжной палкой, рассказывала соседям, что ее муж работает в бане «дилектором», хотя на самом деле он был сторожем. Об этом тоже можно было бы написать Славке – к теме письма более или менее подходило, можно было бы упомянуть мимоходом, – но специально вставлять уже не стоило.

Вспомнилось, как прошлым летом брат убеждал его активнее похлопотать о квартире, а он ответил, что если ему положена квартира, то просто неприлично напоминать людям, что они не выполняют своих обязанностей, а если не положена, то и говорить нечего.

Брат усмехнулся:

– Положена, не положена… Ты пойди и попроси, не гордись. Про тебя ведь и так уже говорят, что раз ты не беспокоишься, значит квартира тебе не нужна. Мне Лида говорила.

– Я не горжусь. Все, что положено, я сделал. Заявление, справки – все подал. Пусть скажут, что нужно еще сто раз поклониться, – пожалуйста, поклонюсь.

– Пусть скажут… Ты хочешь быть с начальством на равной ноге. Хочешь, чтобы на все была такса, а ты бы ходил к начальству, как в магазин: ты заплатил – тебе отпустили. Нет, ты приди и попроси, а оно, может быть, даст, а может быть, и не даст. Так просят.

И улыбка, и само подшучивание были вполне дружескими, так сказать, любовными, но что-то втолковывающее в интонации брата его все-таки задело. Вернее, в повышении и понижении голоса ему почудился намек на ту отвлеченную, безличную периодичность, которой служащие дают понять надоевшему посетителю, что говорят с ним исключительно в силу своих обязанностей, а от себя лично даже не желают придать речи живую мелодию. «Задело» – пожалуй, слишком сильно сказано. Просто лодка на миг коснулась песчаного дна.

Но он все-таки ответил чуть саркастичнее, чем следовало бы. В конце концов, он довольно резко сказал, что ему ни от кого ничего не нужно, а брат, не глядя на него, довольно холодно ответил, уже с вполне индивидуальной интонацией, что вряд ли ему не нужно, чтобы крестьяне выращивали для него хлеб, а кассир выдавал зарплату, он, видимо, хотел сказать, что ему не нужно ничего сверх положенного, но он говорит так только потому, что преувеличивает обязанности других по отношению к себе; если бы все в самом деле стали давать ему только то, что обязаны, он бы заговорил по-другому.

Здесь оба одновременно поняли, что на этом пора остановиться, и разговор был сначала замят, а потом забыт, но позже его начал мучить вопрос – что было в словах брата? Только секундное раздражение интонацией, как у него, или обдуманный вывод? Однако он никогда не решился бы попросить разъяснений. Не только потому, что не желал признаться, как долго помнит такой пустяковый эпизод, но, главное, он боялся какой-нибудь ненужной ужасной откровенности и испытывал мучительную обиду на брата, так легко и просто лишившего его единственного несомненного убеждения: что бы ни случилось, брат всегда будет с ним. Он никогда бы такого не сказал Славке, ни всерьез, ни в раздражении. Он бы пожалел их прошлое, в котором не было ни одной дребезжащей ноты.