Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

– Эту мысль я уже у кого-то встречал, только немного в другой форме, – заинтересованно комментировал отец. – Но тут скорее второоткрытие, чем заимствование.

– Если встречал, – монотонно отвечала она, – то это, несомненно, заимствование, потому что собственный бред всегда оригинален.

Он задумчиво смотрел на нее и зачитывал следующий афоризм. Слабость к таким афоризмам, в общем-то, контрастировала с тем, что обычно он считал истинным только то, что можно было зарубить на носу, и отбрасывал как пустословие то, что на носу не умещалось. В смелости, с которой он из своих немногочисленных аксиом чисто логически выводил следствия, не останавливаясь перед тем, что они противоречили чувственному опыту и здравому смыслу, он имел своим предшественником создателя неевклидовой геометрии. Но он шел дальше, опуская требование непротиворечивости своих аксиом. Он допускал и противоречия, вернее, то, что близорукие люди обычно называют противоречиями. Он иногда высказывался в таком роде: для расширения прохода между столом и шкафом следует передвинуть стол влево. Вместе с тем для расширения прохода между столом и диваном следует стол передвинуть вправо.

Но говорить ему, что в обоих случаях речь идет об одном и том же столе, было бесполезно: в ответ не получишь ничего, кроме спокойствия и рассудительности. Из логики известно, что если посчитать истинным хотя бы одно ложное высказывание, то, не совершая больше никаких логических ошибок, можно доказать все что угодно. Так что можно лишь восхищаться, что он никогда не приходил ни к каким новым выводам, не входящим в избранный круг – избранный где-то и когда-то, за пределами ее жизни.

Заметить несоответствие его суждений и реальности он не может, потому что не замечает самой реальности. И потом, мышление у него до того неотчетливое, такие расплывчатые слова он употребляет: высокое – низкое, достойно – недостойно, что невозможно и разглядеть, что, собственно, он утверждает, какие реальные явления имеются в виду. Так что неясно, есть противоречия «теории и практики» или нет.

А что можно понять, он говорит будто не от себя – просто знакомит тебя с Законами мироздания, за которые ответственности несет не больше, чем за закон всемирного тяготения. Поэтому совесть его всегда спокойна: это не он так решил, это Закон мироздания. Его излюбленное выражение: «Ну что ж, сами себя наказывают». Куда труднее тому, кто про всякое свое решение понимает: это Я так решил. Даже если слепо поверил кому-то, все равно это Я решил слепо верить, а не думать сам. Тогда приходится говорить не от лица Разума и Справедливости, а всего лишь от лица своих представлений о разуме и справедливости. Это и есть та «ответственность перед собой», о которой так любит говорить отец и которая у него кажется лишенным смысла – реального прообраза – набором слов. Но он и не ищет реальности, стоящей за словами, он всю жизнь прожил в мире слов. Это для него возможно, поскольку у него почти отсутствует какое-то зрение: может всю жизнь спотыкаться, но так и не увидеть. Недаром мир для него столь прост и понятен – так мало подробностей он в нем видит.

Ей казалось, что все отцовские несообразности проистекают из одного источника: недостатка душевной чуткости, то есть наблюдательности. Он умеет рассуждать, но не видит верного материала для размышлений, он честен, но не видит своих нечестностей, добр, но не замечает своих жестокостей. Тем более что они в основном остаются в области мнений, не переходя в действие. Но из мнений, в конце концов, вырастают поступки. Не твои – так чьи-нибудь еще. Она всегда об этом помнит, и, может быть, поэтому ей никогда не удается огородить свою совесть аксиоматическим забором, за который она не несла бы ответственности. Да нет, просто у нее хорошее зрение и сквозь любую аксиому она не перестает видеть действительность.

Он, если так можно выразиться, возводил в абсолют не отдельные мнения отдельных авторитетов, а Авторитет вообще. У него был набор имен – Авторитетов, и все, что они говорили, было непререкаемым, пусть даже они отрицали друг друга. В этом они тоже правы, а главное – не твоего ума дело. Он просто-таки не подозревал, что возможны другие способы доказывания, кроме ссылок на Авторитеты.

Он поддавался не только влиянию известных словесных стилей. По какой-то наивности или опять-таки самоуверенности, цельности (цельности без единой трещинки, куда могло бы проникнуть что-нибудь инородное) он, видимо, не представлял, что другие могут тоже судить о нем и, например, иногда находить его смешным, и часто принимался кого-то изображать: то книжного полудеревенского старичка, в стиле «эхх-хе-хе, грехи наши тяжкие», добродушного, но с лукавинкой и себе на уме, и даже сморкался, как такой старичок, – не спеша, громко и со вкусом, – то дореволюционного профессора и тогда говорил дребезжащим тенорком: «Э, нет, батенька, вы, голубчик мой, не правы» – и поправлял невидимое пенсне, то белогвардейского офицера, то еще кого-нибудь. Слабость, в общем, простительная, но в нем ее раздражавшая, особенно когда он принимался поучать ее в одной из этих манер. Сам он о людях часто судит здраво, иногда даже тонко, но ему очень легко понравиться, высказав ему в порыве откровенности какую-нибудь из услышанных от него же истин или возмутившись тем, чем возмущается он. После этого он будет отзываться о тебе как о человеке начитанном и благородно мыслящем (у них в городе, достаточно маленьком, чтобы его честность и начитанность были широко известны, его отзыв может чего-то стоить, не в смысле выгоды, а как украшение). Кстати сказать, просто мыслящих, не благородно, у него не бывает: или благородно мыслящий, или глупец (он произносит: глупец, – при своей начитанности, он многих слов не слышал произнесенными вслух правильно и достаточно давно, когда еще он мог замечать свои ошибки и избавляться от них; но следует помнить, что именно он научил ее пользоваться словарем). Если же потом выяснится, что благородно мыслящая личность комбинировала с дачными участками, он, не ставя под сомнение ее ума, будет сокрушаться лишь о его чрезмерной многосторонности.