Элизабет Страут - Эми и Исабель

Эми решила, что мать хочет убить ее. Она подумала, что мать пришла, чтобы вонзить в нее ножницы, ей показалось, что мать сошла с ума, превратилась в чудовище. Пустая, бескровная ненависть на лице матери приближалась, она замахнулась, Эми закрыла голову руками:

— Мамочка, нет!

Рука матери отбросила руки Эми, нагнула ей голову, кулак зажал волосы — лязг ножниц, кулак зажал другую прядь — голова мотнулась из стороны в сторону. Лавина ужаса накрыла Эми, неся с собой вихрь из обрывков давно забытых запахов: диван в доме Эстер Хетч, машина по дороге туда, гнилые огрызки яблок, скрипучий песок, неподатливая голова пластиковой куклы, застоявшееся тепло батареи, расплавленные восковые мелки.

Наклонившись, она отдергивала голову с каждым клоком отрезанных прядей, чувствуя острую боль, будто мать снимала с нее скальп. Эми слышала свои полузадушенные крики: «Мамочка, не надо, мамочка, пожалуйста!» — а потом внезапный гортанный звук: «О нет!» Лязганье ножниц, снова и снова (она навсегда запомнит лязг ножниц, будет слышать его во сне долгие годы), стальные вспышки в зеркале, когда серебристые лезвия отсвечивали на солнце, ловя уходящие лучи, странное чувство, что она теряет равновесие, что голова становится легкой…

— Прибери это.

Мать отступила назад, тяжело дыша. И вдруг истошно заверещала:

— Убери это все!

Всхлипывая и спотыкаясь, Эми помчалась вниз по лестнице, схватила коричневый продуктовый пакет из кучи сложенных под кухонной раковиной. Вернувшись в свою комнату (она взбиралась по лестнице на четвереньках, волоча за собой бумажный пакет, который царапал стену, и чувствовала себя отравленным животным). Она собрала волосы в пакет и, собирая, завыла, потому что в ее руках длинные локоны казались отрезанными ногами с еще не снятыми ботинками — теперь волосы отделились от нее (вой усилился), — что же от нее осталось?

Исабель сидела в своей комнате на кровати, скорчившись и прижав руку к животу, и качалась взад-вперед, повторяя:

— О пожалуйста, замолчи, замолчи…

В ее комнате почти совсем стемнело, солнце давно ушло. Сгущающиеся сумерки сначала собрались по углам, а потом стали расползаться, пока не заполнили комнату настолько, что тонкие контуры синих птиц на обоях уже были неразличимы. Эти сумерки принесли с собой ощущение чего-то опасного и необратимого.

После Исабель захотелось взять ножницы и выстричь волосы себе. Ей хотелось изрезать покрывало, на котором сидела, и все свои платья в шкафу. Пойти в ванную и порезать полотенце, спуститься и раскромсать обивку на креслах. Она хотела умереть, и чтобы дочь умерла тоже, чтобы обеим не пришлось столкнуться с тем невыносимым, что ждет их впереди. Ей пришло в голову открыть газ в духовке на всю ночь, а самой держать Эми на руках, убаюкивая.

(Кем стала Эми? Что за человек этот чужой мужчина, который проделал с ней немыслимое? Кто эта девочка, которую Исабель увидела, когда вернулась вечером домой, эта девочка, сидевшая перед зеркалом, сложив руки с какой-то вызывающей детской покорностью, но воодушевленная, сияющая? Светлые волосы, спутанные и блестящие, рассыпанные по плечам, упавшие на лицо, и этот ее сосредоточенный взгляд, будто нечто открылось ей… Кем стала ее дочь?)

— О Господи! — прошептала Исабель благочестиво, вжимая пальцы в лицо. — Прошу Тебя, Господи!

Но что просить? Она возненавидела Бога, она возненавидела Его. Во мраке комнаты она била кулаком воздух, она страстно желала смерти Бога. Годами она играла с ним в игру «вопрос-ответ»: «Так ли это, Господи? Верно ли я поступаю?» Каждое принятое решение должно было ублажить Бога, и вот посмотрите, что Он сделал для нее, — некуда деться, меньше, чем некуда.

— Я Тебя ненавижу, Господи! — прошептала она во мрак комнаты, скрежеща зубами.

Ранним утром, когда небеса в окне выбелились и птицы подняли обычный гам, Эми проснулась на полу, там где уснула, рука ее была в слюне. Она снова заплакала, но скоро перестала, потому что ей стало так плохо, что даже плакать не было сил. Слезы, исказившие ее лицо, казались бесполезными и малозначащими.

— Эми. — Мать стояла в дверном проеме.

Молчание. Эми не смотрела в лицо матери, ограничившись беглым взглядом, достаточным, чтобы заметить: мать провела ночь, не раздеваясь. Но ей это было безразлично. Ей было безразлично, какие слова застряли во рту Исабель, они были столь же тщетны, как и тщедушные слезы, только что ею пролитые. Они с матерью были близки в их до тошноты исчерпанной жизни.