Элизабет Страут - Эми и Исабель

— Ты ведь не в первый раз была с ним в машине, — констатировала она, и молчание Эми было знаком согласия.

— Не в первый?

Эми чуть заметно качнула головой.

— Когда это началось?

Явное дело, Исабель была в шоке. Собственно говоря, она была в шоке с того момента, когда Эйвери Кларк позвал ее к себе в офис. Но не до такой степени, как теперь, когда ей показалось, что стены комнаты надвигаются на нее, у нее исчезла способность ориентироваться в пространстве, и ей пришлось через силу сфокусировать взгляд, чтобы четко видеть лицо Эми. Девочка неуверенно пожала плечами.

— Я не знаю.

— Прекрати, Эми.

Эми быстро взглянула на мать. Исабель увидела в ее глазах колебание и страх, именно страх подсказал Исабель, что дело зашло довольно далеко. Какое-то неуловимое чувство понимания проросло в ее душе, как отблеск высокомерия, промелькнувшего на лице Эми секундой ранее, когда Исабель назвала ее невинной. Исабель повторила:

— Когда это началось?

Ее правая нога дернулась непроизвольно, и она прижалась к стене, упираясь ногами в пол.

Эми впилась глазами в покрывало. Она прикрыла ладонью рот — этот застенчивый жест появился у нее еще в младенчестве («Убери руку ото рта», — приказывала Исабель неумолимо) — и сказала:

— Мы подружились этой зимой.

— Еще зимой?

— Нет, я имею в виду…

— Что ты имеешь в виду?

Казалось, что дочка не в состоянии выговорить слово, рот под ладонями открылся и закрылся.

И так продолжалось долго. Исабель допытывалась, Эми постепенно впадала в истерику. Вдруг Исабель бросилась к Эми, села рядом, взяла ее руки в свои и сказала:

— Эми, милая, этот человек опасен, боже, подумать только…

Но Эми уже трясла головой, выдергивая руки.

— Ничего подобного, мама, это не то, что ты думаешь.

Ее губы снова обрели цвет.

— Тогда что, Эми?

То, что дочка выдернула руки, которые несколько секунд назад Исабель с любовью взяла в свои, символизировало не просто отказ, а глубочайшее отторжение. Исабель встала и снова заметалась по комнате, а потом упала в конце концов в зеленое, обитое бархатом кресло, в котором долгие зимы, сколько себя помнила, она сидела в воскресные полдни, наблюдая за синицами у кормушки.

— Он нехороший человек, Эми. Ему нет до тебя дела, лишь бы получить то, что ему нужно.

Эми оторвала взгляд от покрывала и взглянула на мать тревожно.

— Ему нужна я! — выпалила Эми упрямо, со слезами в голосе. — Я ему нравлюсь, очень нравлюсь!

Исабель закрыла глаза и пробормотала:

— О боже, меня сейчас вырвет.

Ее и вправду подташнивало, живот стал горячим, во рту ощущался налет, будто она с неделю не чистила зубы. Когда она открыла глаза, Эми опять смотрела на вязаное покрывало, но теперь ее лицо скуксилось, она почти плакала, из носа потекло.

— Ты не знаешь, что такое жизнь, — мягко сказала Исабель, наклонившись в кресле, обитом зеленым бархатом, сама уже готовая расплакаться.

— Нет! — вдруг громко сказала Эми, глядя в глаза матери. — Это ты не знаешь, что такое жизнь! Это ты никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, ничего не читаешь… — Казалось, она проснулась в одночасье. Рассекая воздух рукой, она продолжала: — Ничего, кроме своего идиотского дайджеста.

Они смотрели друг на друга, пока Эми не опустила глаза.

— Ты даже в кино не ходишь, — добавила она, по лицу ее катились злые слезы, — откуда тебе знать, что такое жизнь?

Сказанное изменило все. Для Исабель. Вспоминая разговор неделей позже, в нежном мраке ночи, она пережила то же самое ощущение невыносимой серебряной боли, разрывающей грудь, как тогда, когда эти слова были произнесены. Сердце, лихорадочно колотившееся, казалось, остановилось, засомневавшись: а стоит ли? Потому что оскорбление было ужасающим. Когда ты неправильно произносишь имя поэта, это, может, и небольшой грех, но какая разница? Правда в том, что Эми выбрала точные слова, чтобы оскорбить ее, ударила сильнее, чем это было необходимо, даже, возможно, не намереваясь или не рассчитав силу удара.

Ошеломленная Исабель замерла в зеленом бархате кресла (пройдет год, пока она решится сесть в него опять), не в состоянии сказать ни слова какое-то время, как будто ее телу необходимо было оставаться неподвижным, чтобы впитать услышанное, и наконец тихо выговорила:

— Ты даже не представляешь, каково растить ребенка в одиночку.

Она не сказала того, что так сильно просилось наружу, хотя она почти физически ощущала слова, рвущиеся из горла, она сдержала мучительный вскрик: «Ты вообще не должна была родиться!»