Элизабет Страут - Эми и Исабель

Эми кивнула и сказала серьезно:

— Ну… — Она вздохнула. — Я вообще очень редко крашу губы.

— А надо бы, — сказала Толстуха Бев, удобно расположив пальцы с яркими ногтями на клавиатуре машинки. — Тебе бы пошло.

С тех пор как Эми Гудроу появилась в конторе, Эйвери Кларку стало неприятно ходить на работу. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Тем утром, например, он направлялся по коридору к лифту, чтобы спуститься на склад, а тут она появляется из дамской комнаты, и вот они молча минуют друг друга, одни на весь коридор. Наверное, ему надо бы ее пожалеть, и в нем на самом деле шевельнулось что-то, когда она покраснела и потупилась (такие странные волосы, он подумал, что они придают ей болезненный вид), но вот она приблизилась, подняла глаза и почти беззвучно произнесла: «Привет», и он заметил, или ему показалось, что он заметил искру презрения в смущенном взгляде. Это его разозлило. Он сухо процедил: «Привет» — и, дойдя до лифта, кулаком треснул по кнопке. Мерзавка. Девка грязная.

Когда он думал о ней, о том, что видел в тот день (как ни старался он не думать об этом, он снова и снова вспоминал ту сцену), его охватывал гнев. И тот же самый гнев овладевал им, когда он лежал с женой в постели. Ему казалось, что он старик и что теперь ему многое уже недоступно в жизни.

Он думал, и мысли его были более вульгарны, чем слова. Он знал, что, будь он мужиком попроще, он рассказал бы своим дружкам о том, что видел тогда в машине, укрытой в лесу. «Пара потрясных буферов, — так бы он сказал, наверное, — обалденные сиськи». Но он не был простым мужиком и никому ничего подобного сказать не мог.

Рассказывая об этом жене, он использовал самые осторожные, самые нейтральные выражения. Весь вечер они качали головами, толкуя о том, как мало им известно о жизни Исабель. Эйвери предупредил Эмму:

— Ради Исабель это должно остаться между нами.

— Конечно, — согласилась Эмма, — такой ужасный стыд!

Жизнь Эми и Исабель полностью изменилась. Когда они обращались друг к другу, казалось, что слова проталкиваются сквозь воздух, будто деревяшки. Если случайно их глаза встречались, когда они выходили из машины или из столовой на фабрике, они в ту же секунду отводили взгляды. В их маленьком доме они сторонились друг друга, будто каждая из них представляла опасность. Но получалось, что они все время караулили друг друга, и эта бдительность создавала некую порочную близость, так что они все более тщательно изучали звуки друг друга — вроде почти неслышного чавканья, замечали, все более придирчиво, влажный запах в ванной после того, как одна из них там вымылась, слышали даже, отделенные тонкой фанерной стенкой, что кто-то из них не спит, ворочаясь в постели.

Исабель не знала, как долго это будет продолжаться. Казалось нелепым, что они сидят каждый вечер за ужином друг против друга, вместе появляются в церкви в воскресенье, сидят там на скамье, прижавшись друг к другу так тесно, что, когда надо встать и пропеть гимн, они чувствуют запах друг у друга изо рта. Однажды в голову Исабель пришла мысль отправить девочку к двоюродной сестре Сидни Ра, живущей вверх по реке, но тогда надо было бы всем объяснить причину, а Исабель не была готова к объяснениям, и, что более важно, она не была готова, даже теперь, расстаться с дочерью.

Так что деваться им было некуда. И каждая полагала, что одна несчастнее другой, что она более несчастна, чем кто-нибудь еще, и когда в новостях объявили, что гольф, принадлежавший Деби Кей Дорн, был найден на поле собакой фермера и что теперь девочка официально признана мертвой, обе — и дочь, и мать, — не глядя друг на друга, в молчании смотревшие телевизор, простили себе мысли о том, что их собственные несчастья были еще хуже.

Эми думала: «По крайней мере, мама любила свою Деби. По крайней мере, все ее жалеют. По крайней мере, девочка мертва и ничего не чувствует».

Исабель, которая была достаточно взрослой, чтобы лучше понимать подобные вещи, осознавать, что чувства матери ни с чем не сравнимы, тем не менее не могла удержаться от мысли, что, по крайней мере, погибшая девочка была добра, по крайней мере, девочка не обманывала свою мать неделю за неделей.

Исабель встала и выключила телевизор.

— Я иду спать, — сказала она.

Эми вытянула ноги и заложила руки за голову.

— Спокойной ночи, — ответила она, глядя прямо перед собой.

Лежа на постели в летнем мраке, который казался таким пористым и мягким, что его можно было сжать в ладони, Исабель решила в который раз обдумать свое положение. Пугающий и утомительный процесс повторения был единственным способом, которым она могла объяснить себе свое состояние и состояние дочери.