Джулиан Барнс - Попугай Флобера

Я пытался прикинуть, сколько они стоят. В тысячу раз больше, чем он заплатил? Или даже дороже?

— Да.

— Расскажите мне о них.

— Гм. — Он сделал паузу и бросил на меня взгляд, который мог бы показаться жуликоватым, если бы Эд не был таким педантичным мямлей. Может быть, он просто получал удовольствие от моего нетерпения. — Ну хорошо. Что вы хотите знать?

— Вы прочли их?

— Ода.

— И… И… — Я не знал, что спросить; Эд теперь уже неприкрыто наслаждался ситуацией, — У них был роман? Да?

— Да-да, конечно.

— И когда он начался? Вскоре после того, как она приехала в Круассе?

— Да, довольно скоро.

Что ж, это объясняет письмо к Буйе: Флобер как бы дразнит друга, притворяясь, что сам имеет не больше шансов приблизиться к гувернантке, а на самом деле…

— Их отношения продолжались все время, что она там жила?

— Ода.

— И когда он приезжал в Англию?

— Да.

— Они были обручены?

— Трудно сказать. Думаю, что-то в этом роде. Они говорят об этом в письмах как бы в шутку. Что-то о том, что скромная английская гувернанточка поймала в свои сети знаменитого французского литератора и что она будет делать, если за следующее оскорбление общественной морали его посадят в тюрьму, ну и так далее.

— Так-так. А можно понять из писем, какая она была?

— Какая? А, в смысле, внешне?

— Там не было… не было… — (Он угадал, на что я надеюсь.) — Фотографии?

— Фотографии? Отчего же, были, даже несколько, из какого-то фотоателье в Челси, на твердом картоне. Он, должно быть, просил ее прислать снимки. Это представляет интерес?

— Это невероятно! И какая она?

— Милая и непримечательная. Темные волосы, сильный подбородок, прямой нос. Я не очень ее разглядывал — не мой тип.

— Им было хорошо вместе?

Я не знал, что еще спросить. «Английская невеста Флобера», — думал я. Автор — Джеффри Брэйтуэйт.

— Да, кажется. Кажется, они были очень друг к другу привязаны. Он под конец неплохо изъяснялся в нежных чувствах по-английски.

— Значит, он овладел языком?

— О да, в письмах встречаются довольно длинные пассажи по-английски.

— А Лондон ему нравился?

— Да. Как же иначе? Все-таки город его невесты.

Милый старый Гюстав, бормотал я про себя. Я чувствовал к нему острую нежность. Здесь, в этом городе, век с небольшим назад, с моей соотечественницей, завоевавшей его сердце.

— А он жаловался на туман?

— Конечно. Писал что-то вроде: как вы умудряетесь жить в этом тумане? К моменту, когда джентльмен ухитряется разглядеть приближающуюся леди, уже слишком поздно приподнимать шляпу. Непонятно, как выживает нация, когда простая вежливость встречает такие препоны.

О да, это его тон — элегантный, дразнящий, немного двусмысленный.

— А Всемирная выставка? Он пишет о ней? Наверняка ему понравилось.

— Да. Конечно, это было за несколько лет до их знакомства, так что он упоминает выставку в сентиментальном ключе: мол, может, я, сам того не зная, прошел мимо тебя в толпе. Он считал, что выставка была ужасной и по-своему великолепной. Кажется, он рассматривал все экспонаты как бесконечный источник материала для своего творчества.

— Ага. Гм. — Почему бы и нет. — Он, видимо, не ходил по борделям?

Эд бросил на меня сердитый взгляд.

— Ну он ведь писал своей возлюбленной — вряд ли он стал бы ей хвастаться такими вещами.

— Нет, конечно, — смущенно согласился я.

Меня переполняло ликование. Мои письма. Мои

письма. Наверняка Уинтертон позволит мне их опубликовать!

— Когда я смогу их увидеть? Они у вас с собой?

— О нет.

— Нет?

Ну конечно, это разумно: их нужно хранить в надежном месте. В путешествии много опасностей… Или… Или я чего-то не понял. Может быть… Он хочет денег? Я вдруг понял, что абсолютно ничего не знаю об Эде Уинтертоне, кроме того, что ему достался мой экземпляр «Литературных воспоминаний» Тургенева.

— Вы не принесли с собой ни одного письма? — спросил я.

— Нет. Видите ли, я их сжег.

— Вы — что?

— Я, собственно, потому и сказал, что это странная история.

— За такие истории нужно сажать в тюрьму.

— Я думал, вы поймете, — сказал он, к моему изумлению, и широко улыбнулся. — Уж вы-то! Я вначале хотел вообще никому не говорить, но потом вспомнил вас. Я думал, хоть одному специалисту надо сказать. Просто для порядка.

— Вот как.

Ясно как божий день: этот человек — маньяк. Неудивительно, что его прогнали из университета. Зря они его столько лет держали.

— Ну, понимаете, эти письма были полны всяких увлекательных вещей. Очень длинные, с рассуждениями о других писателях, об общественной жизни и так далее. Они были более откровенными, чем другие его письма. Может быть, он чувствовал себя свободнее, потому что отправлял их за границу.