Пол Расселл - Недоподлинная жизнь Сергея Набокова

— Оно у меня уже не первый день странное. Знаешь, что я решил? Я научу тебя водить машину.

Теперь настал мой черед усмехнуться:

— Ты очень добр, но, по правде сказать, мне это ни к чему.

Он наклонился поближе ко мне и негромко сказал:

— И все же мне хотелось бы тебя поучить.

Абсурд! Я перевел взгляд с него на его древний таксомотор, потом снова взглянул в прелестные, умоляющие глаза Олега и, полностью сознавая, что совершаю серьезный — и не в одном только смысле — жизненный шаг, ответил согласием.

По воскресеньям, после полудня, он подсаживал меня, стоявшего у моего дома, в машину, вывозил за пределы Парижа — в Фонтенбло или Рамбуйе — и там, на пустых проселках, наставлял в тонком искусстве вождения автомобиля. К моему удивлению, он оказался терпеливым учителем, а я — быстро схватывавшим все учеником.

Иногда мы брали с собой хлеб, пикули, бутылку вина и устраивали в каком-нибудь тихом месте пикник. Прошлого мы в наших разговорах почти не касались, обмениваясь впечатлениями теперешней жизни. Он бесконечно говорил о Валечке, о ее хитроумии и пышных прелестях. Я же рассказывал о последних событиях в доме 27 по рю де Флёрюс: о том, как Павлик, не получив разрешения написать в пику шедевру Пикассо портрет Гертруды, написал вместо нее Алису. О том, как он уверял всех, что Алиса его портрет ни в грош не ставит, а Гертруда, напротив, обожает, — на самом же деле Алисе понравилось, как он ее изобразил, а Гертруда сочла портрет оскорбительным. «Он лишил Киску рта, — жаловалась Гертруда. — Все знают, рот у нее есть, очень умный рот, произносящий очень умные слова. Я, знаете ли, не удивлюсь, если она возьмет да и напишет автобиографию. И такого понарасскажет! Все просто ахнут».

— Челищев. — Олег сплюнул. — Я пару раз сталкивался с ним в Константинополе. Самодовольный сноб. Шарлатан каких мало. Не понимаю, почему тебе охота тратить вечера на таких, как он, — да на любого из них, если на то пошло. Жуткая, по-моему, компания.

Сформулировать ответ мне удалось не сразу.

— Ты совершенно прав, — сказал я. — То, что там происходит, — это, по большей части, ерунда на постном масле. Ничто из происходящего в той гостиной значения не имеет. Значение имеет лишь то, что совершается в других местах, в одиночестве студий художников, за письменными столами писателей. Салон Гертруды и Алисы — всего лишь место, в которое эти люди приходят, завершив исполнение своих священных задач, и приходят для того, чтобы избавиться от избытка энергии, выдавить из душ все горести и тревоги, весь этот топочный шлак творческого процесса. Конечно, всегда остается надежда, что Гертруда каким-то образом «сделает» их, как, по ее уверениям, «сделала» Пикассо, Матисса и Гриса, художников более раннего поколения, которые теперь у нее не в милости. И конечно, я прекрасно понимаю, о чем ты меня спросил. «Ведь ты не рисуешь, не пишешь, не сочиняешь опер с дерзкими названиями вроде “Четверо святых в трех действиях” [115] Опера Вирджила Томсона, либретто Гертруды Стайн. На самом деле святых в ней около 20, действий 4 с небольшим довеском. Писалась в 1927–1928 годах, премьера состоялась в 1934-м. . Так зачем ты-то ходишь туда?» Что ж, я прекрасно сознаю ограниченность моих возможностей. Да и как мне ее не сознавать, имея такого брата, как мой? Скажу только одно: я хожу туда, чтобы свидетельствовать мое уважение людям более возвышенным, чем я могу хотя бы надеяться стать.

— А тебе когда-нибудь хотелось заниматься искусством, Набоков? Может, в этом и состоит твоя тайна?

Мы лежали на траве длинного берега, покато спускавшегося к пруду, по которому плавали поверх своих отражений пять одинаковых уток. С хлебом, пикулями и вином мы уже покончили.

Я собрался было признаться Олегу, что когда-то, еще школьником, в исчезнувшем теперь мире, затеял писать роман в духе Белого, но передумал, сказав взамен:

— Мне хотелось походить на Володю. Я обожал его. Хотел быть таким, как он, не просто ради себя самого — ради той любви, которая на него изливалась. Я тоже писал стихи, надеясь, что смогу завоевать не меньшее, чем то, что досталось ему, расположение родителей. Но потом понял: родители любят Володю не за один лишь его дар — дар этот просто служил выражением чего-то другого, непостижимого. Сколько бы стихов я ни сочинил, мне все равно не удалось бы проникнуть в его тайну. Однако ты вогнал меня в чрезмерно философичное настроение. А ведь сам когда-то предупреждал: философичность опасна. Кроме того, предполагалось, что ты всего лишь учишь меня водить, а получилось у нас что-то вроде сеанса с участием кушетки доктора Фрейда.