Владимир Рафеенко - Московский дивертисмент [журнальный вариант]

История, покачал головой Потап. Должно быть, жена была страшно довольна? Ой, и не говори, Потап! С женой просто форменная истерика случилась. Она как пришла, как увидела, так что сделала, вместо того чтобы снять меня сразу, отощавшего и уставшего?! А что ты думаешь, Потап, я ведь затек прямо весь, на люстре раскачиваясь столько-то времени! Она пошла, пригласила соседей и хохотала до колик, пока меня из веревки вынимали. Правда, потом и поплакала немного. Но это уже как соседи ушли. А затем, вечером, говорит мне такую вещь. Кулачком, значит, подбородок подперла себе и говорит: ты, говорит, мой ежище-матершище, не зверь, ты голая душа в колючках!

Да, ты у нас, еж, действительно, согласился медведь, какой-то такой… Ну ладно. А что ж дальше было? С кладовкой что было дальше? Ты ночью встал, выпил водки и пошел в кладовку, а дальше что?

А, ну да. Пошел, значит, в кладовую и впотьмах нашел там старинное зеркало. Еще екатерининских времен, пожалуй. Точно раритет. Вынес его под звезды, под этот сумасшедший листопад, прислонил к пеньку, стал, смотрю на себя. Ищу, значит, черты Нижинского. И что?

Да зеркало такое мутноватое было, вздохнул ежик и почесал себе спинку, в нем то звезда какая появится, то облако набежит и весь обзор закроет, то ветка влетит разлапистая, то ночная птица. Снял я с себя сорочку и стал оттирать это зеркало от пыли и выпавшего на него времени. Тер-тер, устал. Сел, выпил и уже тогда опять принялся на себя смотреть. Стал вот так, боком, я боком красивее, я сам про себя это давно заметил, и гляжу в него, гляжу, другим боком повернусь и снова гляжу…

И что?!

И вижу, Потап, только ежа, глупого нетрезвого ежа! Ежик секунду смотрел, пытаясь понять, какое воздействие на медведя оказало его сообщение, потом не удержался и заплакал крупными тяжелыми слезами. У ежей-то и слез таких никогда не бывает, какими он заплакал! Громадные тяжелые капли катились из его глаз. Только я сам, сам я там, в зеркале стоял, и ничего больше! Ничего! Ни сцены, ни музыки, ни той атмосферы трагедии и творчества, которой должна быть окрашена всякая порядочная жизнь! Ничего…

А тело, тело мое, Потап Абрамович, вскричал ежик, ты посмотри на мое тело! И скажи мне честно, если бы в “Жизели” я надел на это тело, покрытое иголками и коричневой сморщенной шкуркой, костюм по эскизам Бенуа, что бы было? Да, что бы было, Потап, если бы я влез в тесное, обтягивающее трико?

Зачем, ежик, зачем тебе влезать в трико Бенуа? Нет, скажи мне, вызвало бы это смятение в царской ложе или нет?! Смятение?! Да, смятение! Если ты в трико?! Да! В “Жизели”? Да! Вызвало бы! Клянусь, еж, вызвало бы смятение и гул! Не знаю, как там царская семья, но у нас у всех в лесу крышу бы сорвало точно! Точно? Можешь даже не сомневаться!

Тогда обожди еще, сказал еж, спрыгнул с качельки и стал перед Потапом Абрамовичем как лист перед травой. Я тебе сейчас кое-что покажу, а ты мне скажешь, будет похоже или непохоже. На что похоже, ежик?! Что ты собрался мне показать?! Неважно. Вот я сейчас тебе покажу, а ты мне скажешь, что это было такое! Ну, хорошо. А вдруг я не узнаю?!

Ежик вышел на середину площадки, задней лапкой расчистил себе пространство от мусора и листьев и закрыл глаза. Потап исподволь осмотрелся вокруг. Никого. Только заброшенные общежития таращатся своими пустыми глазницами, да грачи вдалеке ходят кругами над полем. Это, возвращаясь с места кормления, они совершают облет. Ветер свистит в молодом орешнике, темнеет.

Потап снова посмотрел на ежа. Тот так и стоял посреди расчищенной им площадки, закрыв глаза. Эй, еж, ты там не заснул? Не мешай, я готовлюсь, просипел еж, не открывая глаз. Вот сейчас, внезапно крикнул он тоненьким голоском и, расставив лапки, подпрыгнул вверх. Насколько смог. Ну, сказал он, тревожно глядя в лицо Потапа Абрамовича, было похоже? На что, сказал Потап, мучительно стараясь сообразить, было ли это похоже на что-нибудь вообще, кроме ежа, который подпрыгнул не очень высоко вверх. Разве ни на что не было похоже? В голосе ежа прозвучали горькие сиплые нотки. Совсем ни на что?! И это было ни на сколечко не красиво? Нет, отчего же, сразу же отреагировал Потап, это было красиво, это было хлестко, в этом был порыв!

Правда, правда, прижимая лапки к груди, вскричал еж, в этом был порыв?! Ну, говорю тебе, был, пожал плечами Потап. Если я вижу порыв, то я так прямо и говорю — был порыв, а если его нет, то зачем мне выдумывать небылицы?

А хочешь, хочешь знать, что это было?! Еще бы, сказал Потап, дерьмо вопрос, конечно, хочу! Это был баллон, сказал ежик назидательным тоном. Другими словами, такой балетный прыжок, который наглядно демонстрирует способность танцора эластично, подобно мячику, отталкиваться от пола и улетать в высокий прыжок, а также способность во время такого прыжка зависать в воздухе, сохраняя позу. Лучше всего зависал Вацлав в “Весне священной”. Как зависнет, зал охает, публика неистовствует! А он висит себе, глаза красивущие, движения отточенные. В партере дамы в обморок начинают падать от такого необычного зрелища, а он все висит! Не хочет, понимаешь, спускаться на землю! Задумается о чем-нибудь или отчего-нибудь еще, но не опускается, хоть из револьверов в него стреляй! Директор театра к Дягилеву подбегает, говорит, я все понимаю, искусство возвышает, но, сударь мой, у публики шок! Мы же карет скорой помощи столько не найдем в это время суток! А Дягилев, холеный такой, уверенный в себе, говорит ему, иди-ка ты, сударь мой, на хрен! А лучше выпей прохладительного напитка! Мой Вацлав сам знает, когда ему спускаться, а когда взлетать!