Даниэль Кельман - Измеряя мир

Розе прошел к Гумбольдту в носовую часть. Нужна помощь великого навигатора, без этого они погибнут.

И мы никогда не вернемся назад? спросил Гумбольдт.

Розе кивнул.

Просто исчезнем? сказал Гумбольдт. Вот так, на пике жизни выйти в Каспийское море и никогда уже не вернуться назад?

Именно так, сказал Розе.

Слиться с водными просторами, навсегда исчезнуть среди ландшафтов, о которых мечтал еще ребенком, войти в образ, выйти из него и никогда не возвратиться?

В некоторой степени, да, сказал Розе.

Туда! Гумбольдт ткнул рукой влево, где серая масса была чуть светлее, ее пронизывали белесые полосы дрожащего воздуха.

Розе вернулся к капитану и объяснил, что плыть следует в противоположном направлении. Через полчаса они добрались до берега.

В Москве закатили пышный бал, какого никто из них в жизни не видел. Гумбольдт появился в голубом фраке, его подводили то к одному, то к другому, офицеры отдавали ему честь, дамы делали реверанс, профессора кланялись ему, а потом вдруг все стихло, и офицер Федор Глинка продекламировал стихотворение, которое начиналось словами Шумел, гремел пожар московский, а заканчивалось строфой о бароне Гумбольдте, Прометее наших дней. Аплодисменты длились более четверти часа. Когда Гумбольдт, все еще немного охрипшим и робким голосом, попробовал заговорить о земном магнетизме, его прервал ректор университета, преподнесший гостю косицу Петра Великого.

Треп и пустая болтовня, прошептал Гумбольдт в ухо Эренбергу, никакой науки и в помине. Я непременно должен сказать Гауссу, что теперь лучше все понимаю.

Я знаю, что вы понимаете, ответил Гаусс. Вы всегда понимали, мой бедный друг, больше того, что знали.

Минна спросила, может, ему нездоровится. Он попросил жену оставить его в покое, он просто думал вслух. Он очень раздражен, и все из-за этого улыбающегося китайца, который пялился на него всю ночь, ну что за поведение, такое даже во сне не привидится. А кроме того, ему опять прислали сочинение на тему астральной геометрии пространства, и на сей раз это был не кто иной, как старый Мартин Бартельс. Так что после стольких лет он все-таки обогнал его, сказал Гаусс, и ему даже показалось, что это не Минна ответила ему, а мчавшийся во весь опор в Санкт-Петербург Гумбольдт. Что ж, надо принимать вещи такими, какие они есть, и даже если доведется познать что-то новое, они все равно останутся такими, как были, и не важно, кто это сделал — мы или кто другой, или вообще никто.

Что вы имеете в виду? спросил царь, намеревавшийся повесить на Гумбольдта императорский орден Святой Анны; он так и замер с орденом в руках.

Гумбольдт поспешил заверить его, он не имел в виду ничего другого, кроме как, что не надо переоценивать заслуги ученых: исследователь не Творец, он ничего не изобретает, не завоевывает земли, не выращивает плодов, не сеет и не жнет, и его примеру следуют другие, которых все больше, а за ними те, кто будет знать еще больше, и так без конца, пока все не обратится в прах.

Наморщив лоб, царь перекинул ленту ему через плечо, все закричали vivat! и bravo! И Гумбольдт постарался стоять прямо, не сгибаясь. До этого на парадной лестнице он обнаружил, что у него расстегнуты пуговицы на рубашке под фраком, и, краснея, попросил Розе помочь ему застегнуть их, с некоторых пор его пальцы не гнутся. И вот теперь золоченый зал плыл у него перед глазами, сияли люстры, словно их свет шел неизвестно откуда, все хлопали в ладоши, а смуглый поэт читал мягким голосом свою поэму. Гумбольдт с удовольствием рассказал бы Гауссу о том письме, которое, смятое и заляпанное, ждало его после годичного путешествия в Петербурге. С трудом выводя буквы, Бонплан писал, как проходят его дни, уменьшившаяся до крошечного кусочка Земля носит на себе не только его самого, но и его дом и маленькое поле вокруг, все остальное за этими пределами принадлежит невидимому миру президента, он — его пленник, надеяться ему не на что, он ждет только самого худшего, и в этом находит, так сказать, утешение. Мне очень тебя не хватает, старина. Я еще никогда не встречал никого, кто бы любил растения как ты.

Гумбольдт вздрогнул, Розе коснулся его плеча. Все сидевшие вокруг огромного парадного стола смотрели на него. Он встал, но во время своей несколько конфузной речи все время думал о Гауссе. Этому Бонплану, конечно же, не повезло, но если бы профессор смог ему ответить, он бы ему сказал: разве мы оба можем себя в чем-то винить? Вас не съел каннибал, меня не убили дикие орды. Разве нет чего-то постыдного в том, как легко сходило нам все с рук? А то, что происходит сейчас, это только то, что однажды все-таки должно было произойти: мы порядком поднадоели нашему Творцу-изобретателю.