Даниэль Кельман: Измеряя мир

Эренберг выжидательно спросил, не дать ли ему еще и второй плед.

Он никогда не пользовался двумя пледами одновременно, ответил Гумбольдт. Тем не менее Эренберг невозмутимо протянул ему еще один плед, и поскольку слабость оказалась сильнее раздражения, он схватил его, закутался в мягкую теплую ткань и спросил, уже борясь со сном, далеко ли еще до Тобольска.

Очень далеко, сказал Розе.

А может, и нет, возразил Эренберг. Страна настолько безумно велика, что расстояния уже не имеют никакого значения. Дистанции становятся математической абстракцией.

Что-то в этом ответе показалось Гумбольдту дерзким, но он слишком устал, чтобы копаться в этом. Ему вдруг вспомнилось, как Гаусс говорил об абсолютной длине, о прямой линии, к которой уже ничего нельзя присоединить и которая хотя и конечная величина, а тянется бесконечно, так что любой возможный отрезок может рассматриваться только как ее часть. На несколько секунд, в промежутке между сном и бодрствованием, у него возникло чувство, что эта прямая имеет что-то общее с его жизнью, и все станет ясным и понятным, если только он поймет, что именно. Ответ напрашивался сам собой. Надо написать Гауссу. Но на этой мысли он заснул.

Гаусс рассчитал, что Гумбольдт проживет еще от трех до пяти лет. С некоторых пор он снова занялся статистикой смертей. Он делал это по поручению Государственной страховой кассы, работа хорошо оплачивалась, к тому же с точки зрения математики была небезынтересной. Он только что прикинул вероятную продолжительность жизни всех своих знакомых. А когда он в течение часа считал проходивших мимо обсерватории людей, он уже мог оценить, сколько из них окажутся под землей через год, через три года, через десять лет.

Так, сказал он, должны работать астрологи!

Нельзя недооценивать гороскопы, ответил ему Вебер, совершенная наука научится и их мобилизовывать, ведь начинают уже использовать силу гальванических элементов. Кроме того, кривая нормального распределения вероятностей никак не меняет простой истины, что никто не предполагает, когда он умрет — жребий выпадает каждому всегда только один раз.

Гаусс попросил его впредь не произносить никаких банальных глупостей. Его жена Минна, поскольку она больна, умрет раньше него, затем — его мать, а потом и он сам. Об этом свидетельствует статистика, и так оно и будет. Он понаблюдал еще немного в телескоп за зеркальной шкалой, но магнитная стрелка не колебалась. Вебер тоже ничего не ответил. Вероятно, импульсы опять пропали на пути к нему.

Они теперь часто так болтали. Вебер сидел там, далеко от него, в центре города в физическом кабинете перед второй катушкой с точно такой же стрелкой. С помощью индуктора они посылали в условленное время сигналы друг другу. Нечто подобное Гаусс пытался много лет назад наладить для связи с Ойгеном с помощью гелиотропа, но парень никак не мог усвоить бинарный алфавит. Вебер считал эту его идею гениальным открытием, которое профессору только и надо было, что опубликовать, чтобы стать богатым и знаменитым. Он и так уже знаменит, ответил ему тогда Гаусс и, собственно, в какой — то мере даже и богат. А сама идея настолько проста, что он охотно уступает ее всяким разным болванам.

Так как от Вебера никаких сигналов больше не поступало, Гаусс встал, сдвинул свою бархатную шапочку на затылок и отправился на прогулку. Небо было затянуто прозрачными облаками, похоже было, что пойдет дождь.

Сколько часов провел он перед этой индукторной катушкой, ожидая хоть малейшего знака от нее? Если Йоханна была там, далеко, как и Вебер, только еще дальше и неизвестно где, почему она не могла воспользоваться той же возможностью? Если умершие позволяли той девушке в ночной рубашке вызывать их и разговаривать с ними, почему они пренебрегали этим первоклассным устройством? Гаусс немного поморгал: с его глазами творилось что-то неладное, небосвод казался ему испещренным трещинами.

Он почувствовал, как упали первые капли дождя. Может, умершие вообще не могут больше разговаривать, потому что находятся в другой, более плотной среде, потому что им эта здешняя реальность кажется химерой, полуреальностью; для них это давно разгаданная загадка, с хитросплетениями которой им придется связаться еще раз, если они захотят двигаться или разговаривать. Некоторые все-таки предпринимают кое-какие попытки. А те кто поумнее, отказались от них. Он присел на камень, струйки дождя стекали по его голове и плечам. Смерть придет как познание нереальности. И тогда он поймет, что такое пространство и время, какова природа линии и в чем сущность числа. А может даже, почему он сам себе вечно кажется не самым удачным изобретением, вроде как копией кривой поверхности реального человека, помещенной слабоумным изобретателем в какой-то странный второсортный универсум. Он огляделся вокруг. Что-то мигающее, вроде световой сигнализации, пронеслось по небу, словно одна прямая линия, причем где-то очень высоко наверху. Улица перед ним показалась Гауссу шире обычного, городской стены не стало видно, а между домами поднялись зеркальные башни из стекла. Металлические капсулы двигались вдоль улиц, как колонны муравьев, глухое гудение наполняло воздух, висело под самым куполом неба; казалось, даже исходило от слабо подрагивающей земли. Ветер имел кисловатый привкус. Пахло чем-то жженым. И было еще что-то невидимое, в чем он не отдавал себе отчета: электрическое вибрирование, ощутимое только по легкому недомоганию и слабым колебаниям в окружающей среде. Гаусс наклонился вперед, и с этим его движением все разом прекратилось: с криком ужаса он проснулся. Поднялся насквозь мокрый и быстрыми шагами пошел назад к обсерватории. Вот это и есть старость — способность задремать в любом месте.