Славомир Мрожек - Валтасар

Я упомянул американскую революцию нравов. Когда я приехал в Штаты впервые, там еще сохранялась богобоязненность времен колонизаторства. Правила кинематографа, регулирующие степень физической близости между женщиной и мужчиной на экране, были жесткими и строго соблюдались, их нарушение преследовалось законом. Разрешался лишь невинный поцелуй как символ обручения, кадрированный «по-американски» — то есть выше пояса, и сразу же после него — затемнение. Но все изменилось. Завоевывало популярность кино на открытых площадках. С сумерками тысячи юных девиц и парней закрывались в машинах, и голоса на огромных экранах сюрреалистически аккомпанировали тому, что в этих машинах происходило. Когда в первый свой приезд в Америку я появился на пляже в так называемых плавках, привезенных из Польши, ко мне подошел дежурный спасатель в шортах до колен и попросил удалиться — согласно установленным правилам, я мог находиться на пляже только в таких же штанах, какие были на нем. Но уже через несколько лет никто не обращал на это внимания, а еще позже — можно было купаться даже нагишом.

Мне кажется, Америка в 1959 году была очень возбуждена, почти на грани взрыва. Недавно я смотрел старый фильм Билли Уайлдера с Мэрлин Монро — впервые я видел его тогда в Америке. Банальная история, каких много: мужчина и женщина. Но завершается она сценой, которая в виде фотографии обошла весь мир: Мэрлин Монро, в белом сильно декольтированном платье, стоит, широко расставив ноги над вентиляционной шахтой метро, и под фотографией — вопреки тому, что видел глаз, — обманчиво невинный текст ее реплики. В то лето такие настроения носились в воздухе, оседали в подсознании и диктовали стиль жизни. Через четыре года был убит президент США Джон Кеннеди, вовсю разгорелась война во Вьетнаме и появились первые бунтующие хиппи.

У читателя может возникнуть вопрос: что я, собственно, делал в Гарварде, если не посещал обязательные занятия? Ответ прост: до полудня — спал, а после… в двух словах уже не расскажешь: американцы, будучи людьми очень гостеприимными, стремились всесторонне познакомить нас со своей страной и скучать нам не давали. Поскольку расстояния там большие, возили нас на автобусах. Так, например, я посетил тюрьму, которая показалась мне вершиной комфорта. Помню также, что бывал, и не однажды, в Нью-Йорке. Навестил там директора фонда Костюшко и привез оттуда несколько книг, в том числе «Польско-английский и англо-польский словарь», изданный фондом. Эти книги сохранились у меня до сих пор.

Особая страница моей общественной жизни — польская диаспора Гарварда и всей округи. Там я познакомился с профессором Виктором Вайнтраубом и его женой. Позже, в Италии и Париже, подружился с ними. Они были старше меня почти на десять лет.

Однако важно не то, что я делал в Америке, а о чем я думал. Я родился и вырос в Польше, и мне даже в голову не приходило, что можно жить еще где-нибудь. Правда, я провел туристом два месяца во Франции и две недели в Советском Союзе, причем оказалось, что Советский Союз — как коммунистическая страна — еще хуже Польши. Но быть туристом и жить в стране — не одно и то же. С Америкой было иначе. Она распахнула передо мной мир неограниченной свободы. И эта свобода оказалась заразительной. Прожив там всего лишь два месяца и обдумывая обратный путь домой, я решил возвращаться в Польшу не кратчайшей дорогой, а через Францию и Италию и потом через Австрию.

Но не только об этом думал я в Америке. Мои отношения с Марией длились уже три года и требовали решения. Я не принадлежу к тем, кто охотно женится. Понятие свободы в широком смысле имеет отношение и к браку. Тесный союз представлялся мне качественно иным, чем свободные связи.

Размышлял я и о переезде в Варшаву, о том, что если я сделаю Марии предложение, оставаться в Кракове будет бессмысленно. Из этого следует, что Америка пробудила во мне потребность в переменах, а любая перемена связана с новым местом, до которого нужно еще добраться.

Я попрощался с американскими друзьями, местными поляками и многонациональной группой людей, с которыми свела меня судьба в те два месяца. Пароход, переправивший меня обратно через океан, назывался «Queen Магу» и не шел ни в какое сравнение с «United States». На всем там лежала печать неухоженности, небрежности, и создавалось впечатление, что британская империя, клонящаяся к закату, опустится еще ниже, когда я покину «Queen Mary». Позже, уже в Италии, я прочитал, что то был последний рейс этого парохода. Его отправили на слом.