Славомир Мрожек - Валтасар

Весь последний период жизни отца я оставался примерным сыном. Не видел уже смысла мстить ему, да и желания такого не испытывал. До конца его дней я писал ему длинные письма, в том числе и из эмиграции. Приглашал его за границу, отправлял посылки, деликатно заботясь о его здоровье. По мере того как мое положение за границей упрочивалось, у отца появлялось все больше оснований чего-то от меня требовать. Однако он этого не делал. Отец ничего не требовал, а мои подарки принимал с благодарностью.

Особое место в моей жизни занимают две весны: весна 1945 года, когда закончилась война, и весна 1953-го, когда умер Сталин.

Окончание войны не было неожиданным. Падение Третьего рейха начиналось незаметно, потом стало очевидным и завершилось триумфальной победой союзников. Смерть Сталина — напротив. Мощь Советского Союза оставалась нерушимой, и вдруг, в течение нескольких дней, Сталин умирает — и смерть его застала всех врасплох. И та и другая весна дарили надежду на лучшие времена.

Невероятную стремительность моего расставания со Сталиным я объясняю краткостью его «присутствия» в моей жизни, к тому же в сознании оно было неотделимо от тоталитарной системы. Как только система рухнула — известно, что с тоталитарными режимами это происходит быстро, — для вождя не осталось места. Он попросту исчез.

В течение нескольких недель я наблюдал, как люди пробуждаются от наркотического сна и затем бурно радуются — хотя и стараются это скрыть. Первые признаки сбоя я заметил, когда, еще ни о чем не зная, получил задание выехать в Силезию — как обычно, за материалом для статьи. Шатаясь по предприятию, я чувствовал неуловимую, но несомненную перемену в настроении людей — и не мог найти этому объяснения. Вернувшись в Краков узнал, что случилось.

Когда Сталин умер, в Польше началась оргия лицемерия. Я не видел никого, кто бы сожалел, что Сталина уже нет в живых. В последние годы своего правления он допек всех. Даже у ярых приверженцев находились к нему претензии, в которых они признались только после его смерти. И всех объединяло одно — страх перед будущим. Для противников Сталин был извергом, но будущее без него внушало им смутные опасения. Для сторонников он был отцом родным, и будущее без Сталина… Нет, этого они даже представить себе не могли. И тем, и другим нужно было время, чтобы свыкнуться с мыслью о возможном преемнике.

Те, кто ненавидел Сталина, не могли в этом признаться, поскольку любой из окружающих мог оказаться стукачом. Поэтому лицемерили. Те же, кто перед ним преклонялся, наперебой демонстрировали свое отчаяние, стараясь перещеголять друг друга. В результате, Сталина, даже после его смерти, боялись все. Но никто не жалел.

Вся эта история выглядела как трагикомический фарс с Советским Союзом в главной роли. Любой ценой старались помешать широкому распространению известия о смерти вождя народов. Разумеется, безрезультатно. Отсюда все эти опровержения, эти «да, но все же…». Словно некое признание вины: да, мол простите, но Сталин все ж таки умер. В соответствии с жанром Польша наблюдала за событиями с постной миной, тогда как настроение неуклонно поднималось.

После смерти Сталина в Польше начался процесс, который можно назвать «от капитализма к коммунизму и обратно». В Мексике я долго колебался, решая, возвращаться ли в Польшу, но посчитал, что коммунизм в Польше уже кончился, и вернулся. Я вернулся, но и поныне не уверен, что дело обстоит именно так. Существующая в Польше демократия — не то же самое, что укоренившаяся в веках демократия западных стран.

Я сознаю, что для меня — бывшего гражданина Народной Польши — фраза «от капитализма к коммунизму и обратно» звучит дурно и неуклюже из-за слова «капитализм», хоть я и считаю коммунизм величайшим злом. Это один из элементов подсознания, укоренившийся во мне по принципу рефлексов собаки Павлова. Такие рефлексы свойственны значительной части поляков, которым в 1945 году было по пятнадцать лет.

Поэтому скажем так: с течением времени общество все больше освобождалось от чар коммунизма. Во всем, даже в забавах и развлечениях. Именно после смерти Сталина в Кракове начались перемены. Прежде всего в Доме литераторов. Я уже не помню, кому в голову пришла эта идея, но в столовой — переименованной потом в кафе — стали устраивать неофициальные сатирические вечера. Каждую субботу там собиралось избранное общество — ужинали, слушали сатирические произведения в исполнении коллег-писателей. А потом — страшно подумать! — танцевали.