Марлена де Блази - Дама в палаццо. Умбрийская сказка

И вот ужин в честь дня святого Антония готов. Святой — покровитель этой умбрийской деревни, его статуи и изображения знакомы здесь каждому, как лицо любимого дядюшки. Со святыми здесь обращаются так же запросто, как друг с другом, в отношении к ним кроется тайна, и не надо ее нарушать. И я начинаю думать, что это — умбрийская истина номер три.

Теперь стряпухи выходили из кухни, вытирая руки о передники, застегивая жакеты и потуже подвязывая шали. Они замешались в толпу из сотни человек, бурлившую в ожидании. Немногочисленных гостей вроде нас, прибывших из соседних поселков Умбрии и Тосканы, радушно приветствовали и водили по площади, знакомя с народом. В воздухе повисло ожидание. Даже в вечернем свете, казалось, зрело предвкушение. Словно потертый старинный красный бархат слишком туго натянули на небо, а уходящее солнце проткнуло его лучами, подсветив жаркой роскошью мгновение и запечатлевая его навеки, как вспышка старинного фотоаппарата или золотой мазок кисти. Так, замирая перед дверями, ждут начала праздника дети, или собравшиеся в церкви гости выглядывают, когда же прибудет невеста. Все теперь ждали своего святого и костра, которым почтят его. После захода солнца похолодало, и ожидание затягивалось.

Спасение пришло с края площади. Трое мужчин шагнули вперед, сжимая в кулаках пучки хвороста, вздымая их вверх, как обнаженные мечи. Это три поколения одной семьи — отец, дед и сын. Каждого зовут Антонио. С другой стороны показался маленький человек с тонзурой в пурпурном одеянии. С горящим факелом в руках он, улыбаясь, направился к трем Антонио. Епископ. Мужчины, словно мальчики-служки, преклонили перед ним колени на камнях мостовой. Епископ поцеловал каждого в макушку, поджег от своего факела пучки веточек, и все четверо быстрым движением, отточенным, как у дискоболов на песчаной площадке, метнули огни в огромную пирамиду дров. Сложенные поленницей дубовые стволы, расколотые вдоль и пропитанные бензином, вспыхнули и превратились в тотем, дикарский и ужасающий. Костер в шестьдесят футов высотой казался еще выше, когда по маслянистым черным спинам бревен метнулись языки пламени. Толпа подалась в первобытном трепете. Только отсутствие жертвенного агнца или бледнокожей девственницы отличало этот огонь от костров древних. Единым меднозвучным голосом языческое племя воспело псалом в алом дыму костра святого Антония, заставляя каждого осознать, как все мы малы перед величием мира. И это была умбрийская истина номер четыре.

— Ti piacciono, heh? — Нравится? — спросил пекарь мужчину, с удовольствием уплетавшего сочный, истекающий соком хлебец с колбаской. — Le ho arrostite io, это я их пек.

— Ма, io le ho preparate, но я их делал! — возразил мясник.

— Ма, gardate, ragazzi, sono io che ho ammazzato il maiale, но, послушайте, ребята, это я заколол свинью, — вмешался крестьянин.

Его одобрительно хлопнули по спине и чокнулись стаканами.

Словно дароносица на алтаре, на белой скатерти в окружении свечей возлежал огромный круг сыра. Кто-то назвал его «pecorino ignorante» — «невежественный пекорино». Этот сыр из овечьего молока сделан на старый лад и «не ведает» о новых требованиях государственной санитарной службы. Это незаконный пекорино, сваренный так, как должно варить сыр, говорит приготовивший его пастух, постукивая по форме костяшками пальцев в поисках естественной трещинки. Как скульптор, знакомящийся с камнем для статуи.

Почему мы всегда представляем пастуха старцем, беззубым, закутанным в шкуры, в надвинутой на лоб остроконечной шляпе? Этому было лет тридцать, у него светло-зеленые, как свежевыжатое оливковое масло, широко расставленные глаза. На нем бежевый свитер с воротом-хомутом, на ногах пара отличных сапог. Он — представитель шестого поколения овцеводов и сыроваров, живет с семьей в каменном доме восемнадцатого века, стоящем среди лугов, где пасутся его стада. Он гоняет на «Харлее», но оставляет его на краю пастбища, чтобы не напугать овец. Привезенный им сыр — завернутый в табачные листья трехкилограммовый круг, два года вызревавший в унаследованной от предков терракотовой форме — рассыпался бронзовыми крошками, когда он взломал корочку, ударив молотком по рукояти широкого ножа. Народ выстроился в очередь. В руках у каждого был бумажный стаканчик с черным медом. Каждый, получив свой кусок, макал его в мед и съедал как единственную в мире пищу. Воистину, «невежественный сыр»!

Еще один стол был уставлен девятью или десятью сортами оливкового масла и душистыми, как цветы апельсина, кексами. Вкус и запах у каждого отличается, как руки и души кухарок. Многие, из вежливости или от жадности, старались попробовать по чуть-чуть от всего. Тем временем Мауриция все стерегла свое вино, подливая холодного при первых признаках бурления, а Миранда Пышногрудая рассказывала о чудесах святого Антония стайке детей, пыхтя сражавшихся за право подержать серебристый воздушный шар.